Люди переменились

Он говорил, что государство в опасности, что национальное единство поколеблено. Вагрила смотрела, как двигаются его руки, как меняется выражение его лица. Он поднимал и опускал брови, повышал и понижал голос, указывал куда-то перед собой, наклонялся и снова выпрямлялся. Ей казалось, что прокурор проделывает все это, чтобы понравиться людям и себе удовольствие доставить. Зачем нужно говорить о том, что не касается ее сына. Зачем тогда его вызвали? А ведь что может быть проще — взять да и растолковать ему, какую он большую совершил ошибку! Герган поймет, ему ведь ученые люди это скажут. А этот что говорит? Да разве может ее сын быть таким опасным преступником? Вы только посмотрите на него, разве может этот ребенок угрожать государству? Почему же тогда этот с такой яростью на него нападает? Господи, худо этот день начался! И на душе у нее снова похолодело. Рука ее задрожала, и она спрятала ее под полой полушубка.

Говорил уже адвокат, но она не вслушивалась и в его слова. Понимала, что он говорит о ее сыне хорошее и не отрицает его ошибку. Потом вдруг насторожилась. «Ошибся он себе во вред, причем же тут угроза государству?» — про себя упрекнула она и адвоката. Почему он так тихо говорит? Можно ли так защищать человеческую жизнь?! Ты говори громко, всем, чтобы тебя весь мир услышал. Жизнь дается человеку один раз, и все должны ее беречь, защищать. Когда мы станем смотреть на чужую жизнь и на чужие дела как на свои, Не станет нужды нам о себе заботиться. Тогда никто не поднимет руку на другого. Боже, до чего дошло! Выходит, что дитя угрожает государству. Дитя же он поглядите на него. Кровь у него, что неперебродившее вино. Молодые всегда так — тут собьются с дороги, там заплутаются, но после выходят на верную дорогу. Это же так просто понять. Для того не требуется большой учености.

Адвокат кончил говорить, и наступившая в зале на короткое время тишина прервала мысли Вагрилы. Адвокат поклонился суду и приблизился к председателю.

— Предъявляю удостоверение о том, что мой подзащитный несовершеннолетний! — И адвокат снова поклонился.

— Да к чему вам метрика. Поглядите сами — ведь дитя же он! — вырвалось со стоном у Вагрилы. В ответ звякнул колокольчик.

— Тихо!

— Признаешь себя виновным? — обратился председатель к Гергану.

— Нет. Я боролся с оружием в руках за свободу народа.

— Не слушайте его! — воскликнула Вагрила и встала. Брови ее гневно сдвинулись, но при взгляде на председателя, в глазах ее появилось выражение смиренной мольбы.

— Вывести ее! — догадалась она по движению его губ. К ней направился полицейский, но не стал выводить ее из зала, а сел рядом на скамью. Она спрятала лицо в ладонях, широко растопырив пальцы, плечи ее вздрагивали. Но она сжимала губы, не позволяя вырваться ни одному всхлипу, чтобы не вызывать у людей жалости к себе.

Суд удалился на совещание.

Беспорядочный топот людей, выходивших поразмяться, не прервал беззвучных рыданий Вагрилы. Герган устав, от вопросов, взглядов, непрерывного напряжения, теперь с облегчением опустился на скамью. И как тогда на склоне, когда его ранили, ему захотелось, чтобы мать подошла, чтобы он мог положить голову ей на колени…

— Мама! — промолвил он.

Вагрила отняла руки от лица и, озаренная какой-то надеждой, рванулась к нему. Руки Гергана протянулись ей навстречу. Полицейский не встал ей навстречу, даже не пошевелился.

— Признайся, что ошибся. У них ведь тоже сердце есть, попросишь их хорошенько — они простят. А вы это, прете друг на друга и разминуться не можете. Отступи в сторонку. Попроси их, простят. Повинись, только. Прошу тебя, сыночек…

В зале снова послышался топот ног.

— Сядь на место! — строго предупредил ее полицейский.

— Повинись, сыночек…

Герган ничего не ответил, и новая надежда залила горячей волной сердце Вагрилы. Ей захотелось поклониться, поклониться ему в ноги за покорность.

Двери напротив снова отворились и первым опять вошел председатель с нежными бледными пальцами.

«Он повинится, и его помилуют». Вагрила низко опустила повязанную черным платком голову. Председатель снова уткнулся в папку. Перевернул несколько листков и начал нанизывать друг на друга, вслед за именем ее сына, знакомые уже слова: под судом и следствием… год рождения… «Боже, смилуйся, сохрани мне его! Тогда не будет на земле матери счастливей меня!»

—…Приговаривается к смертной казни через повешение. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Вагрила повалилась на пол, пала ниц как перед иконой.

— Поглядите на него, ведь он дитя! Смилуйтесь! — Как можно губить ребенка!

— Смерть фашизму, свобода народу! — крикнул Герган, перебивая ее мольбы. Она поднялась, чтобы заставить его замолчать, но полицейские уже окружили его. И она снова обратилась к суду:

— Слышите, что он говорит, да ведь он же несмышленыш. Поглядите на него, ведь он еще дитя малое. Смилуйтесь! — И она снова упала на колени.

— Смерть фашизму, свобода народу! — прозвучал у дверей голос ее сына. Вагрила испугалась, что больше не увидит его.

— Герган, сыночек! — проталкивалась она к нему.