Люди песков (сборник)

Что в полдень следующего дня я окажусь в районной больнице и старый врач, тучный, усталый человек, скажет, что нога, обморожена…. И не станет утешать меня, внушая, что все обойдется, а, наоборот, сердито бросит, что человеку не положено запчастей и надо беречь, что имеется. И что, когда он выйдет из палаты, я спрячусь под одеяло и буду трястись от рыданий: боль, усталость, обида, страх выльются потоком слез.

Не знал я тогда, что через несколько дней после окончания работ Халлыва, Маман и Касым-ага навестят меня в больнице, и Халлыва, узнавшая недавно о смерти мужа, будет долго рыдать у моей постели, так долго, что мне покажется: слезы иссушат, погубят ее…

Не знал и того, что, когда я спрошу про Аксолюк и Гыравлы-ага, Касым-ага презрительно отвернется, а Маман шепнет мне, что их нет — Касым-ага не посадил их в свою арбу…

За окном заливались птицы, негромко звучала музыка. Музыка, птицы… Когда слышишь их, попадаешь в какой-то иной, сказочный мир. Звонкие переливы соловьев, роскошные, гордые павлины, расхаживающие по великолепным садам!.. Там никому не ведомы ни злоба, ни огорчения, никто там не хмурит бровей, никто не страдает, не умирает. И люди не ходят по грешной земле, а порхают, как бабочки. Всякий раз, когда за окном поет ранняя птица и негромко звучит любимая музыка, рождается в моем воображении этот мир, мир сказок, услышанных когда-то от мамы…

Но здесь, в Бассага, в прекрасный утренний час в моем воображении не возникли ни павлины, ни соловьи. Я слушал пение птиц, наслаждался негромкой музыкой, но перед глазами стояли не прекрасные пери, а уставшие до изнеможения, полуголодные, зябко кутающиеся в тряпье женщины…

Сорок третий год!.. Сколько людей страдало, мучилось, погибало в эту третью военную лютую зиму!..

Все так. Но я не могу забыть слова техника: "Они даже воевать могут. Вон сколько на фронте героинь!.. Но хошар — нет! Хошар не для женщин!"

…Вот они, места, где вы работали. Я стою на берегу канала и смотрю, как бушует мощный весенний поток. Он так громко шумит, словно хочет помешать моим воспоминаниям, отвлечь от печальных мыслей…

Вон там стояла наша хижина, а внизу, где с торжествующим ревом мчится сейчас поток, они при свете костра долбили и долбили землю, мерзлую, злую, неподдающуюся землю…

Рев потока, бушующего в русле, проложенном могучими машинами, и правда мешает думать. Язык современной техники мне непонятен, далек. Иное дело — дутар или птицы… Но здесь нету птиц. Впрочем, есть. Но это другие птицы, совсем другие. Движения их стремительны, резки: они то взмывают вверх, то белым камнем падают вниз…

Все здесь теперь другое, и ничто не напоминает о той зиме, о вас, о ваших страданиях. Но в памяти моей вы живы и будете жить всегда! Честь наша, совесть, гордость, сестры мои дорогие: Тулпар, Халлыва, Маман, Аксолюк!..

Перевод Т.Калякиной

Браслет матери

Не украшенье на руке —

Святыню, хранимую в сундучке,
Держу на ладони бессонною ночью.
Я — мать седая… А в блеске камней
Сияют, мерцают темные очи.
Очи пресветлые мамы моей…
Б. Худайназаров. Из ранних стихов.

Перевод Аллы Марченко

Если считать меня и Арчу-ага, нас было пять человек. Я говорю: "если считать", потому что я был слишком молод, а Арча-пальван слишком стар для участия в такой поездке. Арча-ага был знаменитым в наших местах борцом, с юных лет не знавшим поражений; его так и звали Арча-пальван. Лет до пятидесяти лопатки Арчи-ага не касались земли, потом он как-то сразу перестал выступать на свадьбах и празднествах, ушел на юг Каракумов и стал чабанить. Последние же несколько лет Арча-ага, совсем состарившись, ничем уже не занимался, сидел дома. И только трудный хлеб сорок второго года заставил старика зимой в самые холода подняться с места и тронуться в путь.

Война, нехватки, старческие недуги — Арча-пальван обессилел, пал духом. Казалось, ему и говорить-то тяжко, старик все больше отмалчивался и лишь на нечастых привалах, когда мы сходили с ишаков и ставили на огонь тунче — вскипятить воды для чая, язык у него развязывался. Но для того только, чтоб посетовать на судьбу.

— Удивительно человек устроен… — задумчиво смотря в огонь, говорил Арча-ага. — И в ногах силы нет, и глаза никуда, и ум за разум заходит, а рот — хоть бы что ему! — в исправности. Ноги не держат, лопата из рук валится, а глотка работает — подавай только! Вот штука-то какая: силы нет, ума нет, а есть охота. Да и язык не отказывает, мелет и мелет себе… Ох-ох, судьба, никуда, видно, от нее не уйдешь!..

Женщины слушали старика сочувственно, зато Инер Гочгузыев, фронтовик, три месяца назад по ранению пришедший домой, сердился не на шутку и требовал, чтобы старик прекратил свои упаднические разговоры.

— Прямо вам говорю, Арча-ага: считаю ваше поведение недостойным! Сами падаете духом и на попутчиков оказываете влияние!