Люди с чистой совестью

— А дальше то, что на мой вопрос, каких партизан она знает под Винницей, — что, вы думаете, она мне ответила?.

— Ну, кто под Винницей?

— «Под Винницей партизанен Кальпак». А когда я спросил ее: кто же вокруг Проскурова? — она ответила: «Тоже партизанен Кальпак». И что бы я ни спросил, какие города ни называл бы — Волочиск, Тарнополь, Бучач, Злочев, — всюду и ей и ее майору чудится «Кальпак».

— Чудился, доктор, — поправил я Циммера.

— Верно, верно…

— А как же вы все это выпытали?

Доктор улыбнулся.

— Эта женщина… настоящая немка. Она как кошка. Кто ее по шерстке погладит, тому она и мурлычет.

— А больше она ничего не знает?

— Нет. Больше ничего. Она знает только… и просит, чтобы ей дали время сделать… — доктор Циммер заулыбался и прикрыл нос двумя пальцами, — сделать туалет.

Значит, от Львова до Проокурова широким «фронтом» проходили наши группы. Измученные, израненные, без патронов, они наводили страх на немцев. Это шорох тысяч ног наших колонн и колоннок, скатившихся с гор, разносился от Днепропетровска до Львова.

Может быть, и не сразу, но через несколько минут я подумал: «Шуму от выхода нашего из Карпат было больше, чем серьезного, продуманного партизанского дела. Но наша ли в том вина? Мы — подвижные части партизанского движения. Мы выполнили свой долг. А вот партизанская пехота, закрепляющая успех… если бы она подошла! Тогда то, что было только отражением в трусливых мозгах фашистов от нашего похода, стало бы реальностью».

И, уже попав на верную колею допроса, мы вместе с доктором Циммером беседовали с немкой… Уверившись в наших «благих намерениях» (она так и сказала: «Я вижу у вас благие намерения», — шепнул мне лукаво Циммер), немка болтала без умолку. А я задумчиво листал толстую тетрадь-дневник майора Дормана. Чем-то необычным казался мне он… Некоторые страницы были сплошь исписаны под одной датой. Между датами пропуски иногда по нескольку месяцев.

— Нет, определенно это был мыслящий немец, — сказал я Циммеру.

— Одну минутку, товарищ командир, — ответил Циммер, галантно разговаривавший с немкой.

И хотя я не мог понять и половины написанного, все же видел: здесь записывались мысли, а не велся скрупулезный учет кур, индюшек, сел, деревень, городов, рек, гор…

— Бросьте немку к черту. Она и так влюбилась в вас…

— Не шутите так, командир…

— Я не шучу… Познакомьте меня лучше вот с этим манускриптом…

Циммер минуты три читал про себя, затем, откашлявшись, перевел по-русски почти без ошибок:

«3.10.41 г.

Мы перед Харьковом. Наступление задержано. Это поразительно. Русская оборона усиливается, а разрушенные дороги лишают нас возможности массировать новые силы».

— Дальше. Дальше. Вот здесь, пожалуйста…

«5.11.41 г.

Мы в Чугуеве. Дальше мы не можем идти. Дожди сделали дороги непроходимыми. Восточнее Чугуева — бездорожье. Русские ушли, оставив ничтожный по численности, но упорный арьергард. Наш главный враг — громадные пространства без дорог. Наши полки перед стенами Москвы».

— Напрасно он валит все на дороги… А впрочем, надо же на что-то ссылаться. Все они, «завоеватели», так: чуть споткнулся — дорога виновата…

— Ага, вот уже и про нас… — с гордостью говорит Циммер.

«В Харьковской области русские установили очень много адских машин, которые взрываются в определенное время. Значительное число их было открыто нашими инженерами. Часть их была выдана перебежавшими к нам саботажниками. Многие из них погибли при удалении мин».

— Туда им и дорога…

— Продолжайте, доктор…

— Сейчас… так… вот есть интересное…

«10.11.43 г.

Русские в Харькове. Самолеты над Германией. Становится скверно на душе. Есть желание с горя пить, и мы пьем. А теперь, когда мы отступаем, встречаем только вражду».

— Что посеешь — то и пожнешь. Дальше…