Люди с чистой совестью

— А как же с маневром? — кашлянул Базыма.

— И ты тоже, — покачал головой комиссар. — Ну ладно. Перед вечером соберем командиров, посоветуемся. Ступайте.

Совещание было созвано наспех за час до захода солнца. Базыма сказал мне и Войцеховичу:

— Разведчики все–таки нащупали лазейку. Появилась надежда выбраться.

— Это из окруженной плотным кольцом врага Синички? — удивленно спросили мы.

— Надежда призрачная, конечно. Но все же есть.

Уже вытянулась часть колонны. Теперь это был уже не грандиозный обоз, а просто шедшие гуськом вооруженные люди, нагруженные до предела мешками, ящиками, тяжелым оружием и боеприпасами, с карманами, битком набитыми кореньями, грибами, горькими горными ягодами.

На совет собралось человек двадцать с лишним — командиров батальонов и отдельных рот. Тут были комиссары, начальники штабов батальонов и политруки. Они молча выслушали несколько слов Ковпака, в которых командир осторожно предупредил подчиненных о том, что положение наше становится все хуже.

Слово взял Руднев. В двух словах охарактеризовав маневр, он сказал:

— Вы уже знаете это предложение. Я думаю, что оно нам сейчас не подойдет. Может быть, там, впереди. Еще есть время. Не все исчерпано.

Командиры видели, как больно комиссару идти на этот крайний шаг. И даже те, кто в душе был согласен со мной, молчали. И я промолчал. Почему — не знаю. Вероятно, из чувства долга и уважения к авторитету комиссара. А также и потому, что понимал: такие совещания на войне командование созывает только для того, чтобы проверить себя. Решает же оно все–таки единолично. А решение уже было принято. И подумал: «Трудно преодолеть престиж двух генералов, если ты всего–навсего подполковник… да и то интендантской службы», и, вынув карту из полевой сумки, я молча поковылял в свой блиндаж времен первой мировой войны. Вначале была обида. Затем я и сам не заметил, как она сменилась гордостью за комиссара. И я понял: он боялся гибели боевого коллектива, с таким трудом и любовью сколачиваемого им и Ковпаком вот уже на протяжении двух боевых лет войны. И, сознавая, что этой последней меры не избежать, он (я и сейчас убежден, что Семен Васильевич по–своему был прав в тот день) думал: «Неизбежно, но рано!» Сделать еще одну попытку разбить врага одним общим ударом и вырваться из клещей Кригера всем боевым отрядом.

Но кто из нас тогда мог думать, что, боясь — да, да, боясь! — рисковать существованием и славой отряда, он рисковал не менее всем нам дорогим — собственной жизнью! Из этого оцепенения меня вывела карта, лежавшая на коленях. Как чужую, я прочел свою собственную надпись, сделанную на ней перед боем в Поляничке: «Раньше, чем начнешь командовать, научись подчиняться!» Как вовремя зазвучали эти слова здравого рассудка и самодисциплины.

Через две минуты после того, как мы вышли на тропу, посреди маленькой полянки, где только что происходил совет командиров, взорвалась 250–килограммовая бомба.

Когда осели копоть и хвоя, мы с Базымой подошли к воронке. Бомба угодила на то самое место, где только что сидели кружком Ковпак, Руднев, Базыма, Матющенко, Бережной, Бакрадзе, Фесенко, Шульга, Шумейко, Швайка, Ленкин, Горлов, Дегтев и другие командиры.

— Здорово благодарил бы меня генерал Кригер за эту речь в защиту проекта! — хлопнул я Базыму по плечу.

— Пошли, дед–бородед. Не хвались без толку.

Осколками этой проклятой бомбы был легко ранен в руку капитан Бережной. Второй осколок раздробил пятку Косте Стрелюку.

Выступать решили до полной темноты. Тропинка проходила по лесу, и хотя самолеты до вечера кружились над нами (отмечена была новинка — три мадьярских самолета: два легких бомбардировщика и один разведчик), но все же пехотой можно было двигаться.

40

Ночь на 3 августа прошла относительно спокойно. Лазейка, найденная разведчиками, выручила нас. Северный склон Синички не занят немцами. Отряд ужом выходил на внешнюю сторону кольца, охватившего высоту. Боевое охранение обнаружило пулеметные гнезда на ближайших буграх, но немцы, с вечера бросавшие там ракеты, сейчас сидели тихо и не открывали огня.

Рассвет застал нас на седловине, покрытой кустарником. Старые лесные вырубки перекрещивались многочисленными овечьими тропами. Они полого сбегали к Пруту. Там, внизу, не видимый нам угадывался город Делятин.

Люди отдыхали, промышляя себе пропитание. Искали ягоды, грибы или выворачивали карманы, надеясь, что в них, может быть, остались крошки хлеба или сахарного песку.

Бодрствовала только разведка. Никто не удивлялся, откуда берутся силы у разведчиков. Им даже многие завидовали. Несмотря на повышенную нагрузку и смертельную опасность, разведчикам все же везло. В поисках нет–нет да и встретят они чабана, выпросят у него кусок сухой брынзы. А более шустрые добывали молока или хлеба. Правда, часто вместо хлеба из хат раздавались очереди немецких автоматов. Иногда и падали разведчики.

В эти дни люди больше всего боялись ранения. На Синичке было шесть случаев, когда раненые, обезумев от боли и видя, каких усилий и труда стоит товарищам нести их, покончили с собой.