Люди с чистой совестью

И снова взмыл ввысь самолет… Уже не Лунц, а новые крылатые партизаны, бывалые хлопцы Гризодубовой везли нас на Большую землю.

Почти на рассвете перелетели Днепр… Пожары, пожары, пожары кругом…

— Тут сейчас — фронт. Армия наша подходит к Киеву. Это немец уносит ноги с советской земли, — говорит Таран, командир корабля…

Левобережье было уже полностью свободно от немца.

Светало. Я глядел вниз из кабины пилота…

Ох, как ты постарела, заморщинилась окопами, траншеями, надулась волдырями бомбовых воронок, украинская земля!

Догорала справа Дарница…

Самолет наш не приняли в Харькове. Мы сели в Курске. Со мною Николай Смирнов — наш главный радист, Анютка Маленькая и Володя Лапин. Они, после полутора лет пребывания в тылу врага, первый раз на Большой земле. Добираемся в Харьков эшелонами… Из одного в другой… Молодые ребята были взволнованы, веселы… Я не слушал их болтовни…

Крепко запомнилось все виденное и слышанное в эти первые сутки на Большой земле. В теплушках ехали солдаты, женщины, воюющий народ. Именно воюющий народ…

И в эту ночь с предельной ясностью осознал я такую простую истину: война — это труд. Весь народ, и мы с ним вместе — совершаем величайший труд.

Вот тихо, словно воркуя, разговаривают бывалые гвардейцы… Потрескивает от глубоких затяжек махорка, выхватывая на миг из тьмы теплушки гвардейские усы…

— Полк был хороший, дружный полк…

А из другого угла недовольный голос разъясняет:

— У него, брат, не такой пост, чтоб он наперед знал. Он только то может знать, что было… Должность не такая, чтобы вперед…

И снова вокруг треск махорочной затяжки.

— И начали нашу роту общипывать…

— Из зависти, что ли?

— Не–е–э, по недоумению… А у меня ж был Нестеренко, пулеметчик такого класса… Знаешь, какого? Высшего класса.

Баба цыкает на ребенка и в перерывах между его криками торопливо рассказывает соседке:

— «А ну, покажи руки», — говорит секлетарь… «У нее руки не порепанные, значит, и в партию принять не можем», это — я кажу… «Правильно», — говорит секлетарь… А я партизан передержувала… Мне вера от партии большая.

Другая баба говорит о чем–то своем:

— Теперь ведь бога нет, ни сына божья, ни святого духа. Если бы был бог, разве допустил бы он такое?

Из другого угла басит кто–то:

— Женщины? Ох, женщины… Боны нам и велыкую службу служыли… Ох, ох… воны нам и велыкие грехи робылы… От, скажем, Ульяна… ерой… нет, именно — ерои… а що я через нее натерпелся, ох–го–го… брат ты мой…

В центре теплушки у гаснущей печурки толкуют два политработника еще с лазаретным запахом распарившихся шинелей.

— Пролежал я без чувств на морозе сутки. Вся душа до мосла промерзла. А дальше не помню… Раны залечил, а вот суставной ревматизм… никак его не выгоню.

— Да… плохо твое дело. Какой же ты замполит, если, скажем, полк на лыжах, а ты на тачаночке… Гнать тебя из армии надо… В армии только здоровые служить могут.

И говоривший натужно кашляет, сдерживаясь изо всех сил… Терпеливо переждав приступ кашля у товарища, ревматик продолжает оправдываться:

— В нашей дивизии многие ранены. Кто в живот, кто в Руку, кто в ногу…

— Ну, тогда на турецкую границу дуй. Там с ревматизмом можно… Да и дела хватит. Все ж таки там на нашем парадном входе чужой швейцар стоит… — помолчав, он добавляет, чтобы отвлечь внимание собеседника от мучившего его кашля. — А у меня мозоли… на левой ноге, совсем замучили.

И, мстя собеседнику, ехидно смеется ревматик:

— Да, солдату, да еще в пехоте, с мозолем никак нельзя–а–а… Нельзя, брат…

В глубине вагона слышен стариковский козлетон:

— Братцы мои, украинцы! Когда мой Ванька с победой явится, — знаешь чего? Вся земля дыбом станет — вот чего. Я русский человек. Да…

— Это, понимаешь, те — ну, те, що бублики пекут… — бубнит тот, которому далась в память геройская Ульяна.

Я вспомнил… Когда Ковпак провожал меня на сабуровский аэродром, на лесной дороге лежало березовое полено… В лучах заходящего солнца оно казалось темно–оранжевым… И было почему–то похоже на пачку печенья… Надо спросить Анютку, куда девала она банку с вареньем на делятинском мосту. И только стук колес на стыках и сон, как пропасть под Делятином.

Проснулся, Анютка и Володя Лапин спали. Светало… Теплушку покачивало… Тишина… Только в углу сидел худой нахмуренный старик… Перекинул нога на ногу. Покачивало теплушку — качалась и нога… Словно старик «качает черта на ноге». Слезятся стариковские очи…

Недалеко, в куче тряпья, возилось что–то. Тихий детский голосок лепечет спросонья:

— Мама…

— Чего тебе, сынок?

— Мама! Сейчас война стрелять будет: бух, жик–жик, бум. И наша хата пых–х–х…

— Спи, сынок. Война далеко ушла.

— А кто ее прогнал, мама?

— Наш папа… прогнал.

— А война боится папу?

— Боится… Спи, сынок.

— Не плачь, мамка, не плачь… Папка приедет и за шейку обнимет, как я. Вот так.

— Не приедет…

— Не плачь, мама…

Утро. Совсем рассвело. Остановка.

Поезд стоял в Белгороде долго.