Люди с солнечными поводьями

– Женщина! – оживился Манихай. – Полюбуйся, что ты натворила: Атын играет бабками от лошадиных лодыжек! Сама знаешь, они привлекают здоровье к ребенку лишь год, а после приносят несчастье. Вот почему мальчишка ногу сломал!

Ахнув, Лахса вырвала опасные игрушки из рук малыша, и тот заревел.

– Дура-баба, – ворчал Манихай, довольный тем, что удалось подловить жену на ротозействе. Не всегда за ней ум и правда.

Сегодня Лахса кругом виновата. Говорил ей: погодим переезжать в новый дом, ведь еще дверь шкурой не обита. Разве послушает! Поволокла вещи из старой юрты, не заметив кузнецова сынишку. Ребенок кубарем слетел с края лавки. Добро не головой. Сломанной голенью отделался.

Ну, это ладно, зарастет. Лишь бы Тимир с Ураной не прознали. Зато Эмчита грыжу пообещалась Атыну убрать-вырезать. И Дьоллоху, может, спину выпрямит. «Задаром», – заверила драчливая Лахса.

Избаловались теперешние женки. В старину муж имел право прихлопнуть жену просто за то, что она, по его мнению, невкусно готовит, другую женщину взять. Муж – господин, он в доме властвует. Семья должна холить, оберегать и умножать хозяйство человека-мужчины, чтобы весна к весне стадо прирастало телками, табун – жеребчиками. Как только нарядный хозяин явится домой с гостевания, жена обязана пышные шкуры ему под бок стелить – спи-почивай, дорогой! Если сам с гостями придет – ребятня молчком сидит на левой половине за занавеской, а жена знай мечет кушанья на стол и говорит вполголоса, скромно глаза опустив. И то когда спрашивают… А тут? Лахса как собака наизнанку – к чужим людям ластится, на хозяина лает… Норовит помыкать им, продохнуть не дает от трудов. Еще и наказывает ни за что. Да как больно! Манихай потер лоб и, забывшись, ударил кулаком по столу:

– И-иэх!

– Я тебя по башке сейчас тресну, – прошипела Лахса. – Не знаешь, что ли: в столе живет маленький плут, злой дух четвертого угла! Угадать невозможно, в каком углу он выжидает, чтобы кто-нибудь его стуком вызвал и дал вволюшку побеситься в доме!

– Сдаюсь, – поднял руки Манихай. – Теперь ты меня подловила.

– Старшая придет – приберитесь-ка дома вдвоем, – примирительно сказала Лахса. – Детей и животину покормишь, Нюкэна коров подоит. Я до того устала, рукой шевельнуть не могу. Успокою Атына, слышишь – все хнычет. Подремлю с ним малость. Сонную траву на ночь не забудь заварить. Люльку поближе поставь.

Бросив в кипяток листья сонной травы, Манихай посадил Дьоллоха на плечи. Прошелся с ним по новой юрте. Дом получился большой и красивый, как в песне сынишки, которую придумали вместе. Пока носил ребенка от окошка к окошку, тот уснул. Манихай уложил сына и растолкал жену – она ворочалась и стонала во сне. Если человек спит беспокойно, непременно надо разбудить, чтобы от воздушной души отстал цепляющийся за нее бес дурных снов.

Лахса села, подрагивая грузным телом. Помотала зачумленной головой и выпучила глаза – осоловелые, перепуганные. Очухавшись, засмеялась:

– Ох, бывает же – почудилось, будто не Атын возле меня лежит, а звериный телок – лосенок!

* * *

Перед Сандалом расстилались бескрайние белые просторы с конусами хребтов и голубоватых гор по краю. Из-за похоронной скверны очищение до следующего новолуния жрецу было заказано, но он все равно по привычке взобрался на Каменный Палец.

– Да будут благословенны вечные весны твои, Элен, – сказал с чувством, как говорил всегда, прощаясь с долиной до следующего восхода. – И твои, Ал-Кудук, древо мира…

До бровей натянул шапку, еще раз обвел взглядом округу и вдруг остановился. Показалось, что на пустынном берегу Диринга, в том месте, где раньше стоял тордох отшельника, задвигалось какое-то темное пятнышко. Непонятно, человек или животное. Сандал встревожился, но почти тут же успокоился, поругивая себя за напрасное волнение. Подумаешь, шевелится что-то. Скорее всего, на жертвенном столбе полощется в ветрах шкура черного тельца, чьи плоть и кровь должны были ублажить шаманских духов, чтобы не мстили людям за дурную смерть хозяина.

Если б Сандал удержал себя на общем сходе, не стал впустую выступать за снятие Хорсуна с поста багалыка, он бы потом непременно воспротивился принесению кровавой жертвы. Жрец полагал, что вместо ублажения демонов багровый сок жизни способен опасно раздразнить их ненасытные утробы. Но после речи старейшины стыд обуял Сандала. Вовсе не хотелось высовываться. Поэтому жертвенная кровь все-таки пролилась.

…Не обнаружилось в логовище Сордонга подпоры вроде челюсти гигантской ящерицы Мохолуо. Обычные стояки, гнилые и расшатанные бурей, едва удерживали провисший тордох. Кузнец Тимир поджег забросанные хламом лавки. Они занялись быстро, и не успел кузнец выйти из хижины, как под ноги ему, звякая и бренча, выкатился прорванный бубен, весь в струпьях засохшей крови. Тимиру пришлось непочтительно подтолкнуть его ногой к пылающему во дворе погребальному костру. Там в березовой колоде горело тело Сордонга.