Люди с солнечными поводьями

Плотницкий «угол» располагался справа от очага. Силис удобно уместился на скамье со спинкой и с удовольствием огляделся. Матовым глянцем отдавало матерое дерево балок, масляно лоснились потемневшие от времени лиственничные столбы. Дощатые полки с рабочим хозяйством ломились от заготовок долбленых мис и чаш разного размера и предназначения. Рядом стояли седельные луки, подбитые мехом лыжи, сверху лежали поделки к охотничьим снастям, черенки и рукояти. Все изгибистое, вогнутое, коленчатое было вырезано из белой березовой плоти. Здесь же находилось разнообразное снаряжение плотника от топоров до скобелей. На верхних полках размещалась священная кумысная посуда, украшенная нарядной резьбой, пропитанная от растрескивания маслом: широкие братины, круглобокие чороны на одном подчашном стояльце или трех ножках-копытцах, ковши с длинными ручками и дырчатыми головками, служащие для кропления земли и огня на обрядах.

Люльку Силис решил вытесать из высушенного березового комля. Цельную, без шпонок и клея, как лодку-долбленку. Выкатил чурбак на свет, поставил перед собой на низкий столик.

Теплое дерево будто светилось изнутри, на срезе золотились пять десятков колец. Древесная душа долго не умирает, переходит в смастеренные вещи. Силис тихо обратился к березе:

– Госпожа из дерева и солнца! Разреши мне твой покой нарушить, в гибкое проникнуть волокно. Долю славную тебе готовлю: будешь ты отныне человека в чреве своем солнечном носить. В колыбели, гнездышке веселом дитятко невинное возьмешься, как в руках целебных, колыхать. Аромат твой терпкий, материнский пусть окутает ребенка нежно, чтобы рос он в ласке и тепле!

Оглаживая заготовку, Силис, как обычно, подождал, когда руки сроднятся с деревом, ощутят себя его ветвями. А лишь пришло знакомое чувство, испытал прилив сил. Словно кровь смешалась с ожившими древесными соками и потекла быстрее. Отдалились голоса и домашний шум, мастер углубился в работу и добрые думы… Но память почему-то опять повернулась к напастям в долине, и улыбка в душе начала медленно гаснуть.

Осенью Бури назвали этот год эленцы. Надолго останется он в сердечных памятных корнях. Кто-то страшно позавидовал населению Перекрестья живых путей. Людская зависть способна на самые черные злодеяния. Если же она не людская, а дьявольская, о чем даже подумать жутко, то и подавно…

Силис подосадовал на себя: кто ж допускает плохие мысли, когда ладит младенческое гнездо?

Близнецы увидели, что отец сидит без дела, тотчас прибежали и взобрались с обеих сторон на колени.

– Казку, – потребовал Чиргэл.

– Казку, – внимательно глядя на губы братца, повторил менее бойкий Чэбдик.

– Ясно, сказку, – вздохнул Силис и задумался. – О чем же вам рассказать? Ну, давайте о березе.

Двойнята серьезно кивнули. В их крупных, как у отца, породистых головенках хранилось пока маловато слов и понятий, но березу они знали. Из этого дерева Силис выточил мальчишкам деревянных коней на качающихся полозьях.

Не особый мастак петь, он решил все же потешить сыновей сказкой-песнью.

В стародавнее славное время, когда лес был невинный и тихий, у березы белела кора, словно кожа у девушки нежной – от верхушки до самого комля ни морщинок, ни пятен на ней. Возвышалась она в украшениях, в своем новом узорчатом платье, будто праздник встречать собралась. Любовалась сосна на березу, не скрывали восторга ни пихта, ни дремучая темная ель… Но однажды осенняя буря по аласу зеленому мчалась и, со свистом недобрым кружа, оглядела березку ехидно, да вдруг так громогласно вскричала, что попадали птахи с ветвей: «Ох, надменная эта береза! Разоделась, смотри-ка, – невеста! Мол, никто не сравнится со мной! На аласе с красавицей гордой кто заметит невзрачных подружек – елку, пихту, смуглянку сосну? Им, дурнушкам, теперь остается сокрушаться в досаде и плакать, не дождавшись к себе женихов!»