Люди скорой. Честные истории о том, как спасают жизни

Через неделю он вернулся. Наложенная мной временная шина была грязной. Она совсем разболталась. Дэвид сказал, что проспал прием у ортопеда, а рука страшно болит. Он записался на другое время, но сейчас ему нужно обезболивающее.

Я снял повязку и осмотрел руку – она покраснела и распухла. Похоже, Дэвиду действительно было больно. Делать нечего, оставалось только ждать. Еще не зная, куда это нас заведет, я выписал ему обезболивающее, сам позвонил ортопеду и записал пациента на следующий же день. Дэвид сказал, что придет. Обязательно придет.

Но наркотики – странная вещь. Второй курс таблеток сделал свое дело. Таблетки вытолкнули Дэвида из этого мира и показали убежище, личное пространство между нот.

В следующий раз мы встретились через три месяца. Он потерял работу, подружку и квартиру. Он жил на диване у приятеля. Дэвид решил, что любит эти таблетки сильнее всего остального и готов пожертвовать всем ради еще одного прекрасного часа опиатной благодати.

Таблетки кончились, но коллега продал ему дилаудид, еще более сильный наркотик. Перкосет стал казаться детской забавой. А потом приятель приятеля познакомил Дэвида с отвязным кузеном дилаудида, героином. Таблеткам и ожиданию благословенного момента больше не оставалось места.

С героином ты можешь взлететь на вершину, как только игла поцелует твои вены.

Короче говоря, Дэвид дошел до крайности, несмотря на все мои попытки склонить его к лечению. Он на собственном горьком опыте узнал, что за каждой героиновой вершиной следует глубокая пропасть. И теперь он оказался на самом ее дне.

Две недели назад ему все же сделали операцию на руке. Пришлось ломать неправильно сросшиеся кости. Я видел его запястье. Оно напоминало выбросившегося на берег кита, окруженного строительными лесами – экзоскелет запястья обхватывал всю руку Дэвида. Только так можно было выправить кости, слишком долго остававшиеся в неправильном положении. Когда Дэвид стал героиновым наркоманом, он перестал думать об иглах, гигиене – обо всем, кроме следующей дозы.

Он подцепил МРЗС – метициллин-резистентный золотистый стафилококк, бактерию, устойчивую к антибиотикам. И бактерия мгновенно атаковала его запястье. Сейчас его рука лежит на подушке, пальцы выпрямлены. Кисть похожа на кисть великана: распухшая, красная, горячая, источающая гной – жуткое зрелище.

И вот сейчас, когда обезболивающие нужны Дэвиду как никогда, они уже не работают. Ежедневные дозы героина убили рецепторы опиатов в его мозгу – так волны смывают следы на песке.

Я накачиваю его обезболивающими, но они просто идут по нейронам, не зная, что делать и как помочь.

Дэвид лежит на каталке, весь мокрый от жара – от инфекции у него поднялась температура. Через полчаса ему предстоит отправиться в операционную. Всю конструкцию придется снимать и начинать с нуля.

Я смачиваю салфетку и кладу на его потный лоб. Дэвид не смотрит на меня. Он глядит в потолок, считает дырки в панелях и пытается понять, что же произошло с его жизнью.

– После операции я к вам поднимусь, – говорю я.

Он не отвечает.

Это нормально. Люди приемного покоя никогда не отвечают.

Я выхожу из палаты.

Это касается почти всех пациентов – по крайней мере, сейчас. Люди приемного покоя – особый народ, странное племя, потерявшиеся мальчики Питеры Пэны, только с зависимостями и хроническими болезнями. Когда им некуда идти, они оказываются здесь.

С нами.

С теми, кто работает в приемном покое.

С еще одним народом, потерявшимся в пространстве между нот.

А теперь я расскажу о нас: о врачах, медсестрах, санитарах и администраторах приемного покоя. Не о тех, кто приходит на пару месяцев и сбегает, выбирая новую работу в другом месте. Не о них – они нормальные люди. За них можно не беспокоиться.

Я расскажу о тех, кто пришел сюда и так и не ушел. Для кого приемный покой стал работой.

Вот, например, Том. Сегодня он дежурный мед-брат. Ему уже далеко за шестьдесят. Невысокий, лысеющий, непрерывно курящий и глотающий нитроглицерин ветеран Вьетнама. За тридцать лет работы он стал настоящим виртуозом языка приемного покоя. В одном его предложении больше ругательств и проклятий, чем в речи большинства людей за неделю. Лексикон его настолько ярок и образен, что я в обществе Тома часто теряю дар речи. Он настоящий художник слова, маэстро Мальстрема^[3] экстренной медицины. Когда увидите его, спросите, как прошла смена, – или, выражаясь его языком, «чертово шоу». Но когда этот человек входит в палату пациента, он мгновенно становится истинным профессионалом.

Он тоже наркоман. Только у него другой наркотик – приемный покой.

Однажды мы разговаривали об этом. Мне было плохо, работа меня доконала. Бесконечная бойня выбивала меня из колеи так часто, что мне уже не хотелось возвращаться. Мне хотелось уйти, покончить с этим. Работать с девяти до пяти, отдыхать по выходным, как весь остальной мир. Я устал от пространства между нот, которое я делил с другими наркоманами в три часа ночи с понедельника на вторник. Я чувствовал себя в ловушке и не мог выбраться.