Люди средневековья

Красивое строение, приводящее в восторг историка; в реальности — безобразная масса, без конца менявшая форму. Конечно, результаты блестящие: открытость вовне, нескончаемое брожение вожделений юношества, ничего кроме нового и достохвального. Но для всех форм власти, какими бы они ни были: для короля и его полиции, для епископа и его каноников, для аббата и его монахов, для папы и его догм — это был источник сплошных неприятностей: беспорядки, препоны, уклоны, соперничество, бесконечные ссоры. Это мы чтим средневековый университет — со стороны современников не было и тени такого восхищения. Кстати, переход к последнему отрезку времени, рассматриваемому в этом беглом обзоре, наглядно это показывает: ведь достаточно массовое появление университетов относится к концу XII и ко всему протяжению XIII века. Проявляя нечто вроде запоздалого национализма, ломбардцы, англичане, каталонцы и парижане спорят о приоритете их создания (Болонья? Париж? Оксфорд? Монпелье?) между 1195 и 1220 годами, после чего за сто лет было создано еще десятка два. В Париже было от пяти до восьми тысяч школяров, полтора десятка коллегий и сотня светских педагогов. Но тут же возник надлом: с 1230 года в Париже братья ордена миноритов, нищенствующие монахи, явственно ощутили, какая опасность грозит их контролю над верой, знанием и догмой. Они проникли в университет сверху, то есть захватив то, что было их специальностью, в чем они имели преимущество, — богословие; понемногу они заполнили весь организм университета. Тем самым они способствовали извращению, и очень быстрому, смысла его существования, сделав из него с XIV века просто рупор собственных доктрин. В то время по всей Европе открывались все новые университеты, но при этом они калечили друг друга; они переходили в разряд орудий местной власти, коснели в бесплодных умствованиях, из-за которых слово «схоластика» понемногу приобрело теперешний уничижительный оттенок. Что касается преподавательского персонала, оставшегося светским, то он выродился в наследственную касту, наделенную немалыми материальными благами. Не следует путать: великие умы того времени, какой-нибудь Фома Аквинский, Альберт Великий, Буридан, Бонавентура и многие другие, были «универсантами», но в первую очередь — «нищенствующими братьями». И доктора XV века, какой-нибудь Жерсон, какой-нибудь Кошон, столь опозоренный совсем в другой связи, отнюдь не были второсортными умами, поскольку тоже принадлежали к универсантам. Но блестящая эпоха университетов миновала; практически она продлилась один век. Отныне жаждущие умы искали знаний в других местах: у князей-меценатов, во Флоренции, в Риме, в Париже открывались «академии» для богатых мыслителей, для «интеллектуалов», а не «профессоров». Время Абеляра прошло; настало время Петрарки, Фичино, а вскоре и время Эразма.

ВЫРАЖЕНИЕ

Литтре утверждает, что «exprimer» значит «в силу потребности выплескивать вовне то, что находится внутри». Для моего дальнейшего замысла больше подошло бы слово «экстериоризация», чем «выражение» (expression), не будь оно столь уродливым. То, что человек ощущает в глубине своего естества, то, что он вообразил, изучил, то, с чем он хочет познакомить других, что хочет им объяснить, — к этому относится почти всё, о чем я говорил до сих пор. Чтобы достичь этих целей, у человека есть много путей: он может прибегнуть к жесту, и я встречал профессиональные или ритуальные жесты; он может говорить, даже кричать, во всех видах, какие позволяет ему голос, — в семье, на рынке, с кафедры. Более того, это исторический источник первостепенной важности, к которому я часто обращался; настоящие специалисты по устному слову даже занимали выдающееся место — те, кто собирал «крики Парижа», те, чьей миссией было распространение слова Божьего, те, кто считал своей задачей поддержание добрых нравов и традиционной морали, как это делали братья-проповедники, доминиканцы или францисканцы. Обмен в мирской или духовной сфере могли поддержать своими ритмами песня и танец. Однако познакомиться со всеми этими «естественными» проявлениями нам трудно, потому что Церковь, хранительница знания, опасалась уклонов в речи или в поведении, которые могли бы стать их следствием. Так, например, ей удалось дискредитировать или во всяком случае скрыть вплоть до наших дней некоторые типы «народного» поведения, вроде того, какое демонстрировали на улицах ватаги «голиардов», отголосок веселости и недисциплинированности школярской молодежи (происхождение слова «голиард» спорно, но это неважно). Эти juvenes, эти scolares подрывали Порядок — церковный, бюргерский — своими криками, шествиями, песнями и прочими бесчинствами, которые можно было быстро и с облегчением подверстать под разряд «анархии».