Люди суземья

— Во-во! В этот Сыктывкар. Зачем? Дом справный, корова, огород хороший. А на душе-то, Мишка, — праздник! Опора в жизни сразу обозначилась: случись, не заможем одни жить, дочки нас к себе возьмут. Так мы с ними и уговорились. Ну, а как вдвоем-то со старухой остались, тут, брат, на печке лежать некогда. Умом смекай — руками делай, раз уж сам себе и царь, и бог, и работник... А ваши-то старики, хоть Кирика да Акулину возьми, хоть Оксю да Феклу, — сыновей ждали, на них надеялись. И обманулися. Вот и не стало у них опоры в жизни, надорвались души, и руки опустились. Раз уж сыновьям не нужны, чего жить?..

Возле дома взапуски, наскакивая друг на друга, кувыркаясь и восторженно взлаивая, забыв обо всем на свете, даже о своих хозяевах, носились взад-вперед Туйко и рыженькая гладкая лаечка Сайма.

— И собакам-то вместе любо, а что уж о людях говорить? — вздохнул Степан. — Эк варзаются!..

Прошли в палисадник, сели на широкую скамью под тенистыми черемухами, закурили. Тотчас появилась Наталья, — на круглом подносе она принесла хлеб, бутылку водки, тарелку мелких соленых рыжиков и три маленькие рюмочки. Она хозяйственно разложила все это на столе, села рядом с мужем.

— Ну вот, Мишка, теперь ты сам видел — у нас все есть, — сказал Степан без хвастовства. — А чего нету — сделать можно либо достать: уменья и денег хватит. Но как подумаем иногда с Наташкой, что все это добро после нас прахом пойдет, на съедение мышам да червякам останется, — душа стынет. Хоть помирай, хоть к дочкам поезжай, когда силушки-то не станет, все едино — бросать!..

Степан умолк, наполнил рюмки, пододвинул Михаилу тарелку с рыжиками.

— Давай-ко выпьем! Да закуси рыжичком. Ещё прошлогодние, а по вкусу будто нонешние. Зимой — в погребе, летом — в леднике, вот и сохранилися... Ну, за твое здоровье, Мишка! — старик чокнулся с Михаилом, с женой, похрустел плотным еловичком и продолжал: — Когда ты сказал мне, что вольный, что думушка у тебя есть в родном краю остаться, поверишь ли, Мишка, душа запела! Ты нам с Наташкой на десять годов силы прибавил. Опора на дочек и зятевей — хорошо, жить пособляет, да только помирать-то в чужие края ехать — нож в горло. А останешься здесь — вся наша опора на тебя. Дом и все хозяйство, все, что есть у нас — твое! Живи. Женишься — ребятишек твоих, как родных внуков, пестовать будем. А час наш придет — помрем со спокойной душенькой, как батько мой помер. Знать будем, что косточки наши в родимую земельку лягут и заместо нас ты жить остаешься и себе смену ростишь.

Наталья молча, в полном согласии со стариком, кивала головой, а в мыслях молилась: «Господи! Вразуми парня, не дай передумать здесь остаться, пошли напоследок счастье малых детушек на руках покачать!..»

По тихой деревне бродили не спеша. Босиком.

— Не бойся, у нас ногу стеклом или железякой не наколешь — чистая улица! — предупредил Степан.

Улица и в самом деле была чиста. Слишком чиста. Нигде ни единого пряслышка старых изгородей — от них и следа не осталось, ни гнилых бревен, ни сорванных с крыш тесин, ни железного лома. Даже колодцы и те прикрыты прочно сбитыми из плах щитами — ходи хоть темной ночью, не провалишься.

Без привычных глазу следов запустенья деревня оставляла странное впечатление, будто когда-то пришли сюда люди, понастроили изб, понакопали колодцев, но жить здесь не захотели. А деревня осталась. И вот стоит она, безмолвная и необжитая, много-много лет, и уже бревна потемнели и потрескались, а на крышах бархатно зазеленел мошок...

— Канители же много вот так мертвую деревню содержать! — сказал Михаил.

— Много, — согласился Степан. — Этим я от тоски спасаюсь, когда другого дела нету. Хожу по деревне, на дома гляжу, вспоминаю, когда и как их ставили, кто в них жил и как жил. Увижу — тесина в траве лежит, с крыши упала, значит, непорядок! Хозяин эту тесину прибрал бы, на крышу поднял, а я — на дрова. И опять чисто... Первые-то годы много всякого добра находилось — топоры, лопаты, сохи, зыбки, чугуны — господи, сколько чего было! Ходим мы с Наташкой и собираем исподволь, вспоминаем, чья это была вещь и кому она служила, кто в этой зыбке качался, а кто той сохой землю пахал. Другой раз и поспорим. А все интереснее жить... Теперь уж давно, кроме тесин да бревен, ничего на найдешь.

— Куда же вы все это добро спрятали? В колодцы, что ли?

— Зачем в колодцы? Колодцы еще пригодиться могут. Они долго живут, колодцы-то. Через полсотни годов приди, и то от них хороший след будет, не надо искать, где копать. Колодцы беречь надо. А мусор всякий мы в силосную яму у скотного двора валили. Яма таковская, перед самым переселением под кукурузный силос была вырыта. Вот мы эту яму почти доверху всякого добра накидали. И теперь еще, когда дом на дрова катаем, все, что гореть не может и срок отжило, в яму носим.

— В этих домах все отжило свой век, — грустно сказал Михаил. — И дома отжили.

— Не скажи! Пойдем-ко в Антипкины хоромы, дак покажу, чего мы собрали.