Люди суземья

Все это проходило как-то мимо сознания Германа. Ему было совершенно безразлично, пришлют за ними машину или нет, выедут они из Сарги сегодня или завтра, успеют к скорому поезду или не успеют.

Ехать домой ему не хотелось. Ему вообще не хотелось ехать куда бы то ни было. Он ничего не желал и там, куда его умчит поезд, ни в ком не нуждался, ни с кем не хотел встречи, даже с матерью и сестрой. Единственный на свете человек, который ему по-настоящему близок и дорог, уже остался позади и неизвестно, когда с ним будет встреча. Одно Герман знал твердо: он должен написать Кате письмо. Большое, откровенное, как исповедь. Написать это письмо было ближайшей целью жизни. И получить ответ. Что же касалось будущего, то оно представлялось ему зияющей пустотой.

Наконец в дверях почты показался Василий Кирикович с чемоданами в руках.

— Ты бы хоть помог багаж вынести!

Герман поднялся на крыльцо, принял чемоданы.

— Куда прикажете? На персональную или на такси?

— Пойдем к бригадиру. Придется ночлег искать.

Василий Кирикович стал громко возмущаться, что нет здесь никакого порядка, что даже председателя найти не могут, а парторг вообще не умеет разговаривать и его место таскать кирпичи.

— Хоть бы на улице-то не кричал. Не пуп земли...

— Но ты понимаешь, что нам придется сидеть здесь до утра, пока из Чудрина не придет за молоком грузовик! Опять в кузове трястись... Молоко им дороже людей! А у нас каждая минута на учете. Мы можем и завтра не попасть на скорый.

Герман молчал.

Дверь бригадирова дома была заперта изнутри. Василий Кирикович требовательно постучал в нее кулаком. Через минуту в сенях зашаркало, щелкнул отодвинутый засов, дверь отворилась, и в проеме появилась высокая слепая старуха.

— Пошто этак стукотишь-то? Я только парня уклала, а ты стукотишь.

— Нам бригадира.

— Нету его. Сегодня жать начали, дак он поздно придет. Теперь ему и спать недосуг будет‚— и старуха скрылась.

— Можно подумать, что все они тут — герои труда! — ворчал Василий Кирикович.

В молчании, будто чужие, отец и сын больше часа сидели на чемоданах возле крыльца, пока из-за угла дома неожиданно не вывернулся Ваня, этакий мужичок с ноготок. Он был в сапогах, но без рубахи; из-под опушки штанов и из-за голенищ торчали соломины, видно, парнишка работал на копнителе или скирдовал солому. Он сразу узнал Василия Кириковича и Германа, отрывисто поздоровался.

— Вы чего, папку ждете?

— Ждем. Куда ж нам деваться? — буркнул Василий Кирикович.

— Дак в избу-то шли бы! Баушка дома, а папка еще не скоро!.. И мамка на ферме. А я поужинать прибежал. Пошли, дак и самовар счас поставлю.

Изба бригадира была разделена на две половины заборкой. В правой, куда Ваня завел Тимошкиных, было чисто и уютно. На полу ковровые дорожки, на окнах тюлевые занавески. Розовые обои, светлая, фабричной работы мебель и желтая с кистями скатерть на круглом столе как бы растворяли вечерние сумерки и делали избу просторной и светлой.

Из второй половины, куда вела крашенная голубой эмалью створчатая дверь, вышла слепая старуха и, обратив морщинистое лицо в пространство, спросила:

— Кого же, Ванько, привел?

— Тимошкиных, обратно едут, — и мальчик побежал в кухню ставить самовар.

Лицо старухи просияло улыбкой.

— Дак это ты и был, Василь? Чего же не сказался-то? — и она потянула через комнату руку.

— Я... — Василий Кирикович отвернулся к окну. — Вот надо срочно ехать, а машины нет.

Старуха еще некоторое время подержала руку протянутой, потом медленно опустила; улыбка сошла с ее лица.

— Поди, не признал меня? Забыл? — печально сказала она. — А тетку-то Марфу, у которой ночевывал, когда в Чудрине учился, не помнишь? Ведь это я и есть!

Василий Кирикович мельком глянул на старуху.

— Не помню.

— Где же помнить? — вздохнула Марфа. — То еще до войны было. Тогда я бойко бегала! А теперь старая да темная... Кирик-то Савельевич да Акулинушка-то каково живут? Тоже старые...

— Ничего. Живут.

— Утрось раненько Маринушка прибегала — лошадь просила. Сказывала, будто Кирик-то заболел... Дак чего с им?

— Немножко нездоровится. Бывает же!..

Герман сверкнул глазами на отца, но промолчал.

— Немножко, дак ничего. Маринушка вылечит. Матку-то твою она ведь в прошлом годе подняла. Считай, с того света вернула. В самую распутицу ездила. Ручьевины-то по ледяной воде на лошади переплывала да и сама застудилась, а Акулинушку вызволила... Да что я тебе говорю, сам знаешь!..

Но Василий Кирикович ничего не знал о болезни матери и удивился, что она не сказала ему об этом.

— Савельевич-то еще видит сколько? Ведь один-то глаз у него тоже темный.

— Видит.

— А ты сам-то где живешь? Раньше, сказывали, в Сибири жил...

— Там и живу.

— Не ладишь, батьку-то с маткой к себе взять? Ведь худо им жить-то!..

Василий Кирикович в раздражении посмотрел на старуху.

— Взял бы, да чего они там будут делать? Они в деревне привыкли.

— Теперь с их дело чего спрашивать? Умом-то думаю, вместях ведь складнее жить, спокойнее... Ребенков-то много ли у тебя?

— Нам бы отдохнуть надо с дороги, — сказал Василий Кирикович. — Устали мы.