Люди суземья

Герман приблизился к ней, тихо сказал:

— Здравствуйте! — и склонил голову.

— Здравствуй, Герман, — ответила Нюра и подала руку.

В избе было много людей, но рассмотреть Герман никого не успел: на деревянной кровати напротив двери что-то зашевелилось, и навстречу приподнялась восковая тень бабки Акулины.

— Германушко!.. Родимый...

Две тонкие трепещущие руки потянулись к нему. Он двинулся навстречу им, этим рукам, и почувствовал, как пол стал уходить из-под ног. Глаза заволокло туманом. Возле кровати Герман упал на колени и ткнулся лицом во что-то теплое, живое.

— Прости, бабушка!.. — только и смог прошептать он и заплакал. — Сюнд про́стиб, лапсь... Сюнд про́стиб!..[19] — будто ветер прошелестел сухой травой.

Обычай требовал, чтобы могилу копали родственники покойного, иначе их души окажутся в неоплатном вечном долгу перед душой умершего.

Но уже давно последние жители ким-ярского суземья свыклись с тем, что погребение всех уходящих из этой жизни ложилось на Ивана Маркелова и его семью. И на этот раз могила тоже была выкопана Маркеловым. Но утром, когда ким-ярские старики стеклись в Лахту, чтобы проводить в последний путь Кирика Савельевича, Акулина неожиданно воспротивилась похоронам. Убитая горем, она сутки молчала, безучастная ко всему, что творилось вокруг, и лишь односложно отвечала на вопросы Марины, которая не отходила от ее постели. Когда же речь зашла о похоронах, Акулина вдруг заговорила.

— Пока Васенька с внучком не приедут — хоронить не дам! — сказала она.

Иван Маркелов попытался объяснить ей, что Петька видел в Сарге Василия Кириковича и Германа и что возвратиться они не обещали. Но Акулина стояла на своем:

— Не дам!.. Не верю, что Васенька примет на душу такой грех — родного батьку не похоронит! Через неделю, да приедет! — Потом, будто одумавшись, сказала: — Исполнится трое суток, как Кирюша помер, да ежели Васенька к той поре не приедет, тогда — бог ему судья! — схороните. А раньше — не дам...

Старики уже хотели расходиться — ведь трое суток исполнится только к вечеру следующего дня, — но как раз в этот момент в Лахту пришел Герман...

Безмолвно смотрели старики на вздрагивающие плечи Германа, и эта минута свидания внука с бабкой казалась им настолько значительной и священной, что никто не шелохнулся, никто не проронил слова. Только было слышно, как шмыгали носами Фекла да Окся да тяжело дышал, утирая кулаком глаза, седобородый Тимой Онькин. Иван Маркелов, на что уж крепкий мужик, и тот сидел, ссутулясь и склонив голову, чтобы ребятишки-малолетки не видели навернувшихся на его глаза слез.

— Однако, матка, наладь парню поесть с дороги, — наконец сказал он, взглянув на жену.

— Счас все будем обедать, — тихо отозвалась Нюра.

Слова Ивана не сразу дошли до сознания Германа, а когда он понял, что речь о нем, когда услышал ответ Нюры, то вдруг вспомнил, что в избе много людей, и устыдился своих слез. Он порывисто встал и, ни на кого не глядя, неверной походкой направился к двери.

— Рукомойник-то в сенях, — подсказал Иван. — Умойся с дороги...

Когда за спиной закрылась дверь и когда уже никто не мог его видеть, Герман неожиданно почувствовал такую слабость, что, кажется, не будь стены, он бы упал. Он закрыл глаза и постоял так минуту, а может, две — без мыслей, без ощущений, будто неживой, потом взял себя в руки и подошел к умывальнику...

За столом было тесно, хотя все младшие Маркеловы, кроме Михаила, обедали на кухне.

У Германа никто ничего не спрашивал, и все молчали, а если и обменивались короткими фразами, то говорили по-вепсски, вполголоса. Герману казалось, что старики смотрят на него с осуждением, а кто и не смотрит, в душе все равно осуждают за то, что он уехал от умирающего деда, что не вернулся из Сарги вместе с Петром. Потом Тимой все-таки не вытерпел и задал вопрос, который волновал всех:

— Дак ты хоть нам скажи, парень, батько-то твой где?

И все обратили взгляды на Германа, этого непонятного им парня, который в их глазах каким-то странным образом поменялся ролями со своим отцом. Ведь и в ильин день с ними тоже был он, а не Василий Кирикович, которого все ждали и которому по всем статьям и неписаным законам надлежало быть возле своих отца-матери.

— Он уехал, — ответил Герман, не поднимая глаз.

— Бог ему судья!.. — молвила Акулина с тяжелым вздохом. — А Кирюшку хороните сегодня.

46

Под причитания старух Герман, Михаил и Петр вынесли из избы Тимошкиных белый, обитый полоской черной материи гроб с телом Кирика Савельевича и установили на улице на двух табуретках. Дед Тимой молча отогнул льняной саван, и Герман увидел в обрамлении березовых листочков и увядших полевых цветов неузнаваемо опавшее желтое лицо деда, обросшее сплошной сединой, прямой и тонкой, какой-то полупрозрачный нос, устремленные в небо, впалые морщинистые щеки и... седые, совершенно белые брови. Взгляд так и остановился на этих бровях. А ведь они были серыми, с рыжинкой!.. И снова заныло все внутри и защемило в глазах. Он отвернулся, едва не задев при этом Катю, которая стояла среди стариков возле гроба, и отошел.