Люди трех океанов

Океан ревел вторые сутки. Казалось, сам полюс рождал валы и гнал их к материку. Они рушились с таким грохотом, что даже привыкшие ко всему чайки шарахались ввысь, будто взметенные взрывом. Временами из пучины показывались зеленые клыки айсбергов. Они двигались медленно, словно не желая подчиниться разлютовавшейся стихии. Но океан уже во всю ширь расправил плечи, и трещала на нем ледяная рубашка. Посинев от натуги, он все размашистее колыхался, вознося на вершины валов плоские, палубной шлифовки льдины, и те под собственной тяжестью лопались с силой орудийного залпа. Потом куски дробились, перемалывались, и к берегу прибивалось крошево. Только тут океан сдавался, утихал, и цепкий мороз спешил надеть на него усмирительную рубаху.

Я стою в ходовой рубке крейсера рядом с моим фронтовым знакомым — капитаном первого ранга Лютовым. Глаза его бледновато-серые, будто вылинявшие на ветру. Знаю: многое они повидали на своем веку. Но глядят еще зорко на кренящийся за иллюминатором горизонт. Руки капитана уперлись в переборку. Руки, как и глаза, тоже о многом говорят. О своем хозяине. О его жизни. Характере. Длинные, цепкие. Настороженные. Чего-то ждут. Наготове.

В иллюминаторе выросла косая волна, и пальцы Лютова взметнулись, как бы упреждая крен корабля. Но тут же успокаиваются — волна прошмыгнула мимо. А через минуту рука вновь взлетает и касается плеча рулевого. Тот понимающе кивает. Небольшой доворот, и надвинувшийся вал рассекается килем, как палашом. И опять полинялые глаза караулят океан, а длинные, ухватистые пальцы чего-то ждут.

— Василий Иванович, после войны с Севера так и не уходил?

— Восемнадцатый год здесь. Подряд.

Из-за горизонта взмыленной тройкой вымахивает очередной вал. Парировать не удается. Крейсер кренится и как-то неестественно-натужно ползет вверх. Горизонт проваливается. Ощущение не из приятных. Но еще хуже, когда корабль, взгромоздясь на вершину, немного помедлит, а потом начнет оседать. Но опять-таки не с размаху, а с изнуряющей медлительностью. Чтобы не упасть, все в рубке хватаются, кто за что может — за столик, ручку двери, крышку иллюминатора, переборку. И только каперанг стоит, будто ввинченный в палубу. Лишь пальцы чуточку шевельнулись. Его худое, заострившееся лицо растягивает жесткая полуухмылка. Говорит, почти не разжимая губ:

— Не тот матрос пошел. Первогодки пластом лежат. Укачались. Хуже женщин.

— Хуже, — соглашаюсь я, думая совершенно о другом: «Ничего в тебе не изменилось, Василий Иванович, за столько лет…»

Познакомились мы с ним в сорок четвертом году — я в морской авиации рядом с его базой служил. Лютов тогда командовал подводной лодкой «малютка». В молодости он был чертовски красив и до самозабвения предан морю. Считал, что море — стихия только избранных. Воевал здорово. За полгода четыре транспорта и два сторожевика пустил ко дну. Один эсминец повредил. Любил, как он говорил, лезть черту на рога. Заходил в чужие бухты среди бела дня и атаковал врага в его же базе.

Все считали Лютова по-настоящему храбрым. Лишь некоторые добавляли: «Храбр-то храбр, да иногда необдуманно рискует. Неосторожен». Но однажды это мнение было начисто отметено.

Подводная лодка готовилась к выходу в море. Выход назначили на четыре сорок пять утра. И вдруг около четырех часов на «малютку» передали семафор: «Взять на борт корреспондента Коломиец Т. А.». Когда доложили об этом командиру подлодки, он решительно возразил:

— Никаких корреспондентов! Не на парад идем.

Но принесший текст семафора мичман Долголенко уточнил:

— Приказание начальника штаба флота.

Лютов задумался.

— Как его? Коломиец? Что-то не слыхал такого. Ну, ладно. Где он там, этот корреспондент. Пусть идет.

Долголенко замялся:

— Видите ли, товарищ капитан-лейтенант, это не он, а она…

— Женщина?! — почти вскричал Лютов. — Ни за что! — И вдруг напустился на мичмана: — Вы же — старый мореман. Неужели не понимаете, что значит баба на корабле?

— Как не понять, — горестно вздохнул «старый мореман», — издавна известно. Однако, — Долголенко ткнул прокуренным пальцем в бланк семафора, — приказ ведь… И не кого-нибудь, а начальника штаба флота.

Впервые в жизни командир подлодки не знал, как ему поступить. Не выполнить приказ он не мог. И взять на корабль женщину было сверх его сил. Как зверь, загнанный в клетку, Лютов метался по каюте. И вдруг рубанул ладонью по бланку семафора:

— Не возьмем, и точка! Пусть судят, что угодно делают, но с бабой в бой не пойду.

— Нет, это не дело, товарищ капитан-лейтенант. Сами понимаете, вы этого не сделаете.

— Ладно. Зовите.

В каюту спустилась женщина. Какая она, он не мог сказать — смотрел в другую сторону. Только услышал ее голос:

— Меня зовут Татьяной Алексеевной.

— Очень приятно.

В четыре сорок вся команда была на боевых постах. Занял свое место и командир. И вдруг к нему на ходовой мостик поднялся мичман Долголенко. Он держал на вытянутых руках буханку хлеба с солонкой. Оглянувшись — нет ли посторонних, «старый мореман» заговорщически прошептал: