Люди трех океанов

Тычется усами в лицо, в грудь. И чувствую, рубашка у меня мокрая от батиных слез. И меня как лихорадка колотит, готов разреветься, за слезой ничего не вижу. Никогда я не видел, чтобы батя плакал. Видно, совсем слаб стал. И мне не себя, а его жаль. А он поймал мою думку, вытер рукавом глаза, как бы застыдился:

— Хватит сопливиться, — и по моей тощей груди похлопал.

А потом стал новости рассказывать. На посту жизнь потихоньку налаживается. Уже поставили щитовой домик. Новую аппаратную получили. Начали строить склад. Только погода муторная. Сейчас новолуние, а это обязательно торошение льда. Что это за штука? Вроде и красивая, но не совсем приятная. Представьте себе — на нескольких крейсерах разом ахнули орудия главного калибра. Небо, кажется, вот-вот обвалится. Ну, это только музыка, а потом начинается пляска. Большущие, величиной с двухэтажный дом льдины налезают друг на друга. Поднимаются ледяные горы до двадцати метров высотой. А потом все это рушится, грохочет и опять начинается все сначала. При такой катавасии в океан, конечно, нос не сунешь. А нам не мешает там бывать почаще, чтобы видеть все не только у себя под носом, а чуточку подальше.

В мае дали мне отпуск. Съездил на побывку в Круглое. Вернулся вновь на пост и решил навсегда здесь якорь бросить. Скажу без всяких красивых фокусов: после той черной бури мыс Бурь мне дороже стал. Как-никак за него на карту житуху ставил. А может, и другое заарканило: Шитара…

— Кто это?

— Да та же, пухлоглазая. Вот две недели не видел, а кажется… А тут еще одно обстоятельство посодействовало, — поспешил каюр уйти от деликатного разговора. — Я же вам говорил: заплошал отец. Приказали мне от него дела принять. Пришли сразу два приказа: одним мне звание главстаршины дали, вторым старшиной поста назначили.

— А где же отец? — поинтересовался я.

— Как где? Вы его видели. На аэродроме в Н-ске.

И я вспомнил могучего мичмана с белой головой.

— Я настаиваю, чтоб он на юг отправился, — заметил парень. — Хоть в Круглое, хоть на самый берег Черного. Место везде найдется. Отказался. Говорит, чайки в гавани умирают. И вот тут, на приморском аэродроме, пристроился. Работа не ахти какая, но, говорит, легче дышится у океана.

Каюр махнул рукавицей:

— Поше-ел, Штурман!

Полозья взвизгнули. Упряжка ускорила бег.

Показались огни.

— Вот мы и дома, — сказал старшина тоном хозяина, вернувшегося домой.

* * *

Через два месяца, проведенных на океанском побережье, я той же дорогой возвращался в Хабаровск. Ехал на той же восьмерке, безупречно ведомой слепым Штурманом. Только моим попутчиком был не словоохотливый главстаршина, а молчаливый сигнальщик с другого поста. Завернувшись по самые глаза в овчинный тулуп, он не проронил ни единого слова до самого шлагбаума. А его задумчивые, табачного цвета глаза все время вглядывались куда-то далеко, за горизонт. Временами из-за опушенного инеем воротника вырывались клубы дыма. Каюр то и дело затягивался цигаркой.

Неразговорчивость попутчика я посчитал за профессиональную привычку: на посту голос сигнальщика заменяют флажки.

Когда наша упряжка подкатила к шлагбауму, к нам навстречу вышел солдат в полушубке, с карабином на груди. Штурман с визгом бросился в проходную. Повел мордой, обнюхал валенки двух встречных солдат, радостно ткнулся было в колени какого-то главстаршины, но, как будто прозрев, отпрянул назад, заюлил вокруг моего попутчика.

— Что с ним? — удивился я.

Сигнальщик ответил не сразу.

— А вы разве не знаете? Мичмана ищет.

— Какого мичмана?

— Караганова.

— А где он?

— Спит… Петрович, — выдавил с трудом парень и кивнул на скалу у океана. Я взглянул вверх и остановил дыхание. Там, на вершине, курившейся снежным дымом, маячил увенчанный звездой обелиск. Он был ал и, казалось, пылал ровным, неколеблющимся пламенем.

СВОЯ ПАЛУБА

Вот и все. Сданы постельные принадлежности, противогаз, комбинезон. Мичман Максим Лыхо повертел в руках потускневшую эмалированную кружку, пальцем постучал по дну, вздохнул:

— Нет, это имущество не сдам.

А придя к молчаливому и, как считали матросы, скупому баталеру Ивану Рогожному, категорически предупредил:

— Ругай не ругай, списывай не списывай, а с этой посудой не расстанусь.

Всем на удивление, Рогожный предложил:

— Давай сменю на новую. Стыдно военному человеку с таким имуществом домой возвращаться.

— Новая мне ни к чему, — неожиданно отказался Максим и жесткой ладонью провел по зеленой эмали кружки: — Я, брат, этой вот посудой черпал воду из Одера. Предмет, так сказать, исторический. Для памяти останется.

Все, кто услышали об увольнении в запас боцмана Лыхо, не поверили этому… В самом деле, человек прослужил, считай, тридцать лет. В двух войнах участвовал. Старшим боцманом эсминца стал. Здесь ему почет, уважение. Сам адмирал, где бы ни встретил, по имени-отчеству называет. Да и то сказать: боцман сам других учил, напутствовал — люби-де море, корабль — это твой дом. И вдруг — на́ тебе: вздумал в долгосрочный… А тут еще корабельный врач подлил масла в огонь. Встретив возвратившегося из отпуска мичмана, он не то в шутку, не то всерьез заметил: