Люди трех океанов

Уточнив, что именно надо передать на береговой пост, Максим приободрился и старательно, четко разводя руками (по правде говоря, семафором давненько не занимался — не боцманское это дело, но вот береговики заставили), передал несколько сигналов.

— Спасибо, товарищ мичман, — неловко отблагодарил Башилов.

— По-моему, командир объявляет благодарности бойцам, а не наоборот, — сурово поправил Лыхо. — Правильно?

— Правильно.

— «Беззаветный»? — боцман настороженно взглянул в сторону подходившего к стенке эсминца и быстро зашагал по пирсу. Когда от кормы до стенки осталось около десятка метров, матрос с эсминца, слегка пригнувшись, бросил пеньковый конец стоявшему на берегу матросу. Конец взлетел слишком высоко и, описав крутую дугу, близко от кормы шлепнулся в воду.

— Да как ты бросаешь? — всем телом затрясся Максим Лыхо, увидев такое оскорбительное неуважение к боцманскому искусству. Приблизившись к срезу стенки так, что чуть не свалился в воду, забыв про все на свете, вновь сердито прокричал:

— Как бросаешь? На ворон, что ли, накидываешь?.. Ниже, но сильнее, сильнее бросай. И устойчивее становись. Эх, молодежь! Мой Кротов и то лучше бросает.

Когда конец, брошенный матросом с эсминца, долетел до пирса, Лыхо ловко его подхватил и начал выбирать. Из воды показался упругий, слегка дрожавший металлический трос. Обычно боцмана берут его брезентовыми рукавицами, но у Максима их не оказалось, и он, обжигая ладони ребристыми выступами троса, работал голыми руками. На большом пальце сразу остался глубокий след царапины. Выступила кровь. Поднес к губам:

— Сердитая, бродяжка… Но ничего, мы тебя обротаем…

Набросил на тумбу огромную петлю, крикнул, чтобы выбрали слабину. Как все это привычно, знакомо!

С «Беззаветного» не без удивления наблюдали за работой постороннего мичмана, а когда ошвартовались, старший боцман этого эсминца — невысокого роста, бойкий, с подвижным лицом главный старшина — по-хозяйски оглядел швартовку и удовлетворенно подытожил:

— Отлично, товарищ мичман.

Максим ничего не сказал, только метнул на главного старшину гневный взгляд: «яйцо курицу хвалит» — и молча удалился прочь.

— Морю почет! — таким приветствием встретил Максима уже за контрольно-пропускным пунктом его старый друг Филипп Петрович Рябухин, давно демобилизованный старшина рулевых, ныне работающий слесарем на морзаводе. Филипп Петрович почти ровесник боцману Лыхо, но выглядел намного старше. Его виски и даже кудлатые брови будто прихвачены инеем. Рябухин со стариковской завистью часто напоминал старому сослуживцу:

— А ты все не стареешь, Степаныч. И вид у тебя молодой, и душа такая же…

— Да нет, что ни говори, Петрович, а годы свое берут, — пожалуй, впервые возразил боцман, имея в виду дальний прицел: перекинуть мостик к вопросу о демобилизации.

Но, убежденный в неистребимой молодости корабельного друга, Петрович запальчиво доказывал:

— Что ты, что ты, Степаныч! Посмотри на себя. Герой же ты настоящий! За пояс заткнешь еще любого молодого.

— Оно фактически заткнуть можно… Да вот, — уклончиво заговорил боцман.

И, как всегда бывало при встрече старых друзей, Петрович задал Лыхо неизменный вопрос о нынешних делах на корабле.

Несмотря на то что Рябухин лет пять назад покинул эсминец, он на каких-то известных только ему основаниях считал себя до некоторой степени хозяином корабля. И на этот раз Рябухин потребовал отчета:

— Ну, как там дела? Держите марку, Степаныч. На нас, стариков, только и надежда. Молодежь, конечно, она бойкая, грамотная, но ее учить уму-разуму не мешает.

— Держим, учим, Петрович, — заверял Максим, а в голове гнездились другие мысли: «Да разве я сейчас в ответе за эсминец?» И сам себе ответил: «А фактически в ответе, коли спрашивают».

Друзья стали прощаться. И вдруг Рябухин покосился на Максимов чемодан и вопросительно взглянул на боцмана. Лыхо хотел было сделать вид, что не понял этого вопрошающего взгляда, но Петрович, не любящий оставлять дела невыясненными, здесь же решил уточнить:

— Куда путь-дорогу держишь, Степаныч?

— Как бы сказать, — невольно пробормотал Максим. — По личным делам, Петрович… Значится, на отдых…

— Куда, надолго?

Максим сделал неловкую паузу и, подняв на Рябухи-на виноватые глаза, словно из души выдавил:

— Фактически ненадолго… Здесь вот рядом… На склад думаю сбегать.

Рябухин понимающе кивнул и, уходя, напомнил:

— Заходи, Степаныч, вечерком в гости.

— Благодарю, — тихо ответил боцман и, как только остался один, грузно опустился на чемодан. Положил крупные жилистые руки на колени, уронил голову на грудь. Так и сидел час, второй. Начал накрапывать дождь. Но Максим словно не замечал его. Слегка склонившись, почти незряче глядел на потрескавшиеся доски пирса, бессмысленно водил веткой платана по запыленному ботинку. Временами вздыхал, повторял понятные только ему обрывки фраз:

— М-мда… Оно, конечно, так… А фактически…

Максим невольно оглянулся на свое прошлое. Кажется, это было совсем недавно. Он, робкий, с малахаем густых волос деревенский мальчишка, появился вот у этого пирса, пришел на этот эсминец юнгой.