Люди трех океанов

Десятая попытка оживила турбину. По телу машины пошла знакомая, живая дрожь, а над фонарем сладчайшей мелодией зашуршал рассекаемый воздух.

Над аэродромом садилось раскаленное докрасна солнце, когда Нелюбов зарулил на стоянку. Вечерело быстро, по-зимнему.

— Утро вечера мудренее. Завтра все выясним, — сказал инженер и приказал технику зачехлять машину.

Наутро у истребителя собрался целый консилиум. Первым долгом выслушали летчика. Он изложил свое мнение о самолете, его поведении на высоте, дал профессиональные объяснения каждой из десяти попыток запуска. Потом инженеры искали больное место машины. После долгих поисков и раздумий установили: не поступало топливо из пускового бачка. Как и подозревал пилот, оно от перегрева вспухло, вспенилось.

Трубку перенесли в более прохладный лабиринт, и все встало на свои места.

С двадцатикилометровой высоты падала не подчинившаяся Григорию машина. Та высота отвела ему семь минут на раздумье и единоборство со слепой, холодной властью металла. Он выиграл и второе декабрьское сражение.

Нелюбов доселе не видел такой скорости. Авиационный двигатель, жадно глотнув смесь, с ходу развил многосиловую тягу. Не удивил ни обвалоподобный грохот силовой установки, ни режущий свист, сменивший тягучее шуршание над кабиной. Поразило убыстренное движение земли под крылом: словно кто-то спешно наматывал кинопленку. А ведь он летел не на бреющем.

Его скорость почувствовали и на земле. Почувствовали так, что не успели локаторами схватить. И он ушел за пределы их власти.

А как возвращаться? Скорость забросила почти на грань дальности машины. Надо беречь, как говорится, каждый килограмм топлива. А оно тает, как снег на горячей плите. Выручить может только высота. Опять Григорий свиделся с густо-синей стратосферой. Только теперь он видел в ней спасителя.

Летел за облаками. Земля угадывалась лишь по высотомеру да едва уловимым провалам в облаках.

И опять шел бой за минуты. Как их продлить, чтобы дотянуться до локаторов?

Для этого нужны время и запас топлива. Нелюбов идет на рискованный, но, пожалуй, единственно верный шаг: подобрав наиболее экономный эшелон, он выключает один двигатель. Странной бывает летная судьба: в том памятном полете он готов был собственную жизнь вдохнуть в заглохшую турбину, а сейчас сам лишил машину второй тяги.

После туго скрученного гула двух двигателей в кабине, кажется, наступило безмолвие. Григорий связался с аэродромом. Сообщил о работе машины.

Режим полета он выбрал правильный. На девятой минуте полета в неизвестности попал в лучи радаров. Они вывели его на аэродром.

Когда он спустился по стремянке на землю, ему показалось, что земля под ногами качнулась. Так бывает с моряками, сошедшими на берег: все еще чудится кренящаяся палуба. Он закрыл лицо перчаткой, тряхнул головой и медленно поднял отяжелевшие веки. «Интересно, что увижу первым — машину, человека, сугроб, ангар?..» Сам того не замечая, запрокинул голову и увидел белую бороздку инверсии — еще не растаявший след своего самолета. А чуть ниже белела заснеженная ветка сирени, усеянная… яблоками: то розовели комочки снегирей.

— Благодари фортуну!

Нелюбов повернулся на голос и увидел стоявшего рядом Хомутова. Понимающе кивнул. Тут же на морозе открыл планшет и на старой фронтовой карте сделал несколько штрихов-скобочек.

Богиня судьбы улыбалась ясному декабрьскому дню.

СОЛДАТКА

Елене Федоровне Терешковой —

матери «Чайки» посвящаю

Есть в русских селениях женщины… Нет, не только те, некрасовские, «со спокойной важностью лиц» и «походкой цариц». Наоборот, с красотою, может быть, и броскою, но не приносящей истинно женской, горделивой радости.

Стоит где-нибудь на окраине Зареченки избенка под соломенной или тесовой кровлей, с окнами, бессонно, день и ночь глядящими в степь, на дорогу. Избенка, может, даже и не старая, но так пригорюнилась, нескладно обставленная косым палисадником (давно не видала мужских рук — хозяин на фронте), сиротливо отступив от соседних изб, — того и гляди, кажется, печально качнет крышей. И так она похожа на свою хозяйку.

Та тоже не старая. Еще не отгорела огненная карь молодых глаз. Еще на кофточке до срока отрываются пуговки, застревая в нагрудных, туго натянутых петлях. Еще по ночам ей видятся молодые сны. Еще падкие до чужих жен мужчины провожают ее с завистливым сожалением и роняют раздумчиво, многозначительно:

— Солдатка.

Еще уязвленные ее здоровой, ядреной красотой соседки заговорщически судачат о ней. Но она идет гордая, независимая, даже чуточку с вызовом. Ей пока ни до чего. Она ждет мужа. Ждет солдата. И свое имя солдатка носит тоже с гордостью и каким-то трепетным, святым благоговением, будто слышит внутренний голос: «Смотри, жена, не оступись, не набрось малейшую тень на себя и на мужа». Его нет уже три года. Воюет где-то у Карпат. Но она готова ждать его всю жизнь. Лишь бы вернулся.