Люди трех океанов

Признаться, у Степана со злостью ничего не получалось. Видимо, сказывался характер. Человек он тихий, смирный, даже в какой-то мере не по-мужски сентиментальный. Всех и вся называл на «вы», близко принимал к сердцу малейшие — свои и чужие — беды, вечно за кого-то ходатайствовал, кому-то сочувствовал. И летал, как говорили летчики, интеллигентно — пилотировал плавно, не переступал ни на йоту недозволенной скорости, высоты, виража. Во всем придерживался режима, сердобольно охранял здоровье летчиков своей эскадрильи. Одни его за это громко хвалили. Другие тихо поругивали: осторожен, ласков — не комэск, а сестра милосердия.

Да, Степан никогда не испытывал злобы к людям. Даже когда его обижали. Просто улыбался, склоняя набок голову: мол, какие же вы странные, люди.

И этот бой не выводил Рудимова из привычной колеи спокойствия. Он атаковал комполка по всем правилам. Но тот уходил из-под удара «без всяких правил». Делал такие головокружительные виражи, что Степан не успевал головы повернуть в сторону исчезнувшего противника.

Яровиков неуловимо-вертко маневрировал на вертикалях. Несколько раз Рудимову казалось, что вот-вот словит его в прицеле, но тот внезапным переворотом уходил в сторону и вниз, а затем стремительно врезался в зенит. Не успевал капитан глазом моргнуть, как напарник оказывался сзади.

Так было до тех пор, пока Степан не перенял эту хватку. И тогда ему удалось зайти в хвост своему сопернику. Конечно, радовался, как может радоваться победитель. Возвратись на аэродром, сразу направился к командирской машине, ожидая если не похвалы, то, во всяком случае, скупого одобрения. Но Павел Павлович был не в духе. Приподнялся в кабине и, рубя воздух зажатыми в кулаке крагами, выпалил:

— Уж очень долго возитесь на вираже. Плохо используете высоту после боевого разворота. И еще прошу — не копируйте меня. Ищите себя.

Рудимов молчал. Это еще больше раздражало подполковника. На покрасневших скулах его проступила испарина. Он вытер лицо подшлемником, как полотенцем, и вдруг крикнул шоферу проходившего мимо бензозаправщика:

— Срочно заправить эти две машины!

С надрывом выли форсированные моторы: истребители раз за разом бросались в атаку.

Прошло пять, семь минут, но результата никакого. Степан стал предусмотрительнее уходить из-под удара, прибегая к резкому маневру. На восьмой минуте ему удалось занять выгодную позицию.

Комполка был «сбит».

Приземлились. Как всегда, Рудимов первым вылез из кабины и направился к командирской машине. Яровиков был белее стены. Капитан видел, как дрожали его руки — он долго не мог расстегнуть парашютные лямки. Наконец сбросил парашют и, не глядя на комэска, распорядился:

— Вы свободны. С богом.

Рудимов козырнул и быстро удалился.

Видно, подполковник сильно расстроился. Но чем? Проигрышем боя? Не верилось. Может, опять не понравилась скопированная атака? Но ведь Степан атаковал, учитывая стиль и привычки противника.

Прошло несколько дней. Уже стало забываться последнее сражение. В субботу, когда все летчики собрались идти домой, Степана внезапно вызвали к командиру. Докладывать о прибытии не пришлось. Еще на пороге Павел Павлович спросил:

— Ну что, доволен?

— Чем? — не сразу понял комэск.

— Забыл? — Павел Павлович сузил и без того узкие зеленоватые глаза, и в маленьких щелках бойко запрыгали горошины зрачков. — Значит, победа была легка…

— Да нет, не забыл, но… — с опозданием начал тот оправдываться, а подполковник махнул шевровыми перчатками, с которыми не расставался даже в жаркую погоду:

— Ладно. Садись.

Яровиков долго молчал, хмурил мохнатые, четко выделявшиеся на бледном лице брови. Постоял лицом к стене, будто и не было рядом капитана, а потом вдруг повернулся: «Ну садись, садись», опустился на холодный дерматиновый диван и положил на колено капитану плотно сжатый кулак:

— Нет, Рудимов, у меня к тебе претензий нет. И если уж говорить начистоту, за тебя рад. А вот за себя… Скребут кошки, чего уж там. Все думаю, почему я проиграл. Может, стар стал? А? Но еще хуже, если устарела моя тактика. А  т а м  за это головой придется платить.

Опять встал, зашагал по скрипучему полу.

— Кто его знает что делаю. Нападаю и отбиваюсь одним и тем же манером. А вот ты и раскусил. Надо, надо больше думать о таких нюансах, которые сам черт не смог бы разгадать.

Они долго сидели в тот субботний вечер. Степан молча слушал исповедь командира, и ему немного жаль стало этого немолодого, но столь ревнивого к летному ремеслу человека. Право же, комполка преувеличивал свои грехи. Павел Павлович сидел широко расставив ноги и ссутулившись, будто разглядывал трещины в полу. Встал, вздохнул:

— Ну, кажись, все.

Как всегда, у порога остановил:

— Да, вот что, Рудимов, тут я тебя хвалил, а себя ругал. Все правильно. Но вот учти одну закавыку. Надо характер менять. Человек ты, кажись, понятливый, уловишь, к чему нить веду. Уж очень ты какой-то святой. Ну согреши, что ли. Ей-богу…

О какой святости и каком грехе комполка вел речь, Степан уточнить не успел. Павел Павлович легонько толкнул его к двери:

— Ну, с богом.