Люди трех океанов

На аэродроме Рудимова ждала Лилька, с опухшими глазами и красными пятнами на лице. Протянула сверток и конверт:

— Передай матери и отцу. Скажи, весной приеду.

ОТЧЕГО СТОНУТ ГОРЫ

— Пойми, Коста, не могу я.

— А уговор?

— Но мне тяжело.

— А им…

Степан постучал в калитку. Из-под ветхого навеса, приткнувшегося к сакле, комком выкатилась дворняжка и залилась сиплым лаем.

— Инга, нельзя! — донеслось из сакли. — Кто там?

— Свои, — нерешительно отозвался Рудимов и замер в ожидании.

Зашаркали шажки. По ступенькам спускалась высокая, вся в черном женщина. Может быть, поэтому слишком ярко белели выбившиеся из-под платка пряди. Подошла к калитке. Из-под сухой, словно жухлый лист, руки взглянули подернутые сизью глаза. Изжелта-черное лицо — в паутине морщинок. Рудимов даже чуть подался назад: неужели это мать Косты? Ведь ей, по рассказам друга, всего сорок четыре. И как-то робко, неуверенно шагнул к калитке:

— Вы мать Косты?

— Я, я, сынок, — лицо женщины странно, словно от какой-то внутренней боли, задрожало. Она попыталась перешагнуть через порожек калитки, чтобы ближе разглядеть незнакомца, но не смогла.

— Не надо, мама, — он перешагнул порожек, поздоровался. Утирая передником слезы, мать спрашивала:

— Ну как там Коста, жив, здоров? Что-то он не пишет?

— Жив, — неожиданно для самого себя сказал Степан и ужаснулся: как он мог такое сказать?

А женщина, семеня впереди гостя мелкими шажками, обрадованно позвала:

— Отец, а отец! Ну где ты там? К нам гость. От Косты.

В распахнутое окно выглянуло бородатое лицо. Нос с горбинкой, высокий крутой лоб, над которым курчавились смоляные стружки, — ни дать ни взять плохо загримированный Коста. Голова скрылась в комнате, и почти тотчас на пороге появился низенький, довольно бойкий старичок. В темно-синем суконном кителе, широких шароварах, заправленных в голенища, в морской фуражке. Степан даже удивился, когда горец успел облачиться в сыновью форму. Старик протянул вперед тонкие, птичьи руки, обхватил Степановы лопатки и трижды ткнулся колючими усами в щеки.

Вечером сидели за рассказами-расспросами, пили крутой чай с лепешками. Рудимов щедро расписывал свою биографию, хотя говорить о ней было почти нечего: вырос в детдоме и вот — служба, фронт. Зато на расспросы о Косте отвечал уклончиво, скупо: «так себе», «что-то не помню», «вроде ничего». Но когда мать спросила, не приедет ли Коста повидаться, Степан запнулся:

— Видите ли, у нас с отпусками… А может, приедет… Думаю, заслужил… — капитан уставился в чашку, мысленно проклиная себя: «Не то, не то мелешь». Отпил глоток крутого кипятка, метнул короткий взгляд на мать: она глядела испытующе. Показалось Степану, что эти сизые подслеповатые глаза вдруг догадливо загорелись. Еще раз оторвался от чашки. Нет, нет, глаза спокойны. Они виновато улыбнулись, когда горец пожурил:

— Скажешь такое, мать! Ну какой отпуск в такое-то время? Подумай только…

— Правда, правда, — покорно закивала головой старая женщина.

Хозяин весело подмигнул кудлатой бровью, что-то шепнул жене на своем непонятном языке, и старуха уплыла на кухню. Вернулась с глиняным сосудом, такими же чашками. Старый горец наливал в чашки искрящуюся влагу и, показывая единственный зуб, широко улыбался:

— Не вино, а солнце, убей меня гром. Для случая берег. Ну, сынок… Как тебя? Степан? Давай за Косты здоровье.

Старики были счастливы. Как Рудимову хотелось продлить эти, может быть последние в их жизни отрадные минуты.

Георгий Хетагурович, быстро охмелевший от первой чарки, с гордостью и увлечением доказывал, что Коста весь в него: и характером, и силой, и — нескромно даже говорить — храбростью. Старик вспомнил молодые годы: когда-то он гонялся в горах за бандами белых. Вон на стене сабля, лично Серго подарил.

— Да и сейчас, если что, мы стариной тряхнем, — храбрился он, распаляя набитый едучим табаком чубук. — Старый ишак двух молодых стоит.

Всю ночь Степан не сомкнул глаз. Постлала ему Агрена Мураевна под навесом на сеновале. Долго ворчала внизу недовольная его соседством Инга. А когда утихла, невыносимой глыбой навалились раздумья. Мозг палила одна и та же мысль: как сказать старикам, что их Косты, их последнего сына, нет в живых? Совсем рядом виделись ослепленные горем глаза старой горянки. Степан мысленно гладил ее выбеленные горем пряди и спрашивал: «Знаешь ли, мама, что судьба тебе уготовила еще одну страшную рану? Перенесешь ли ее?..»

Вставал, садился. Видел, как в комнате зажигался свет — старики, наверное, не спали. Глядел на блиставший под луной квадратик окна и мысленно молил: «Люди добрые, ну догадайтесь же сами, что я принес в ваш дом глухую, как эта ночь, беду. Поймите, не с доброй вестью приехал. А сказать сил нет». Рудимов впервые в жизни подивился своей душевной слабости. На фронте всяко бывало. Сбил восемь самолетов. Не раз был на очной ставке со смертью. И всегда находил в себе силы, чтобы не пасть духом. А тут не мог. Не было этих сил. Их поглотила бездонная горечь тоски старых глаз.