Люди трех океанов

Лишь к утру Степан уснул. Снился ему родной аэродром под Сивашами. В огне и дыму. Вверху висели крестообразные «юнкерсы». Грохотали взрывы, дымились капониры, пылали самолеты. И вдруг из подернутого угарной сизью пламени проглянуло лицо Косты. Нахмурив сросшиеся у переносицы смоляные брови, он властно спрашивал:

— Ты сказал старикам о моей смерти?

— Прости, Коста, не мог… Вот так и уехал. Пусть кто-нибудь… Пойми, не могу я… Нет сил моих!

— Не под силу? А помнишь уговор?

— Помню, помню, — холодея всем сердцем, уверял Степан.

И он видел уже себя и Косту там, в Присивашской степи. Коста говорит:

— У меня было три брата. Под Смоленском в одном танке сгорели. Я один остался у стариков. Если что — они не выдержат… Так ты отпросишься, съездишь и все сам расскажешь. Им легче будет, нежели четвертую похоронную получить. Обещаешь поехать?..

— Обещаю…

Потом всплыла картина боя. Это было под Новороссийском. Они вдвоем встретились с четверкой «мессеров». Степан атаковал одного из них, нажал на гашетку и в этот миг увидел пронесшийся совсем близко самолет Косты. На мгновение промелькнуло перекошенное, видать от боли, лицо. Сразу понял: Коста ранен. Сто девятый упал, но к земле пошел и Даждиев. Степан оглянулся назад и увидел уходящего в сторону второго «мессершмитта». Все стало ясно: Коста подставил себя, чтобы спасти ведущего. Рудимов кричал по радио:

— Коста!! Коста!!

Но никто не отвечал.

…И вновь охваченный пламенем аэродром. Вновь сквозь дым глядят налитые огнем глаза Даждиева. И вдруг тяжкий раскат потрясает воздух. Пепел и дым заволокли лицо Косты.

Рудимов проснулся. Холодный лоб в поту. Встал. Прислушался. Гул приближался, нарастал толчками. Что это? Гром? Запрокинул голову. Сквозь дырявую крышу навеса проглядывал обрызганный звездами осколок неба. Странно — звезды и гроза. А гул, словно могучий бас, уже дошел до высшей октавы, потрясая воздух. Степан опустил босые ноги с сеновала. Присмиревшая Инга лизнула их мокрым языком. Достав спички и папиросы, вышел во двор и увидел у калитки высокую согбенную тень.

— Кто это?

— Я, Степа. — Капитан узнал голос Георгия Хетагуровича. Босой, простоволосый, он стоял облокотившись на калитку и безжалостно жег чубук.

— Обвал, — цедя сквозь бороду дым, кивнул старик на осетровую хребтину гор, выгнувшуюся на фоне посветлевшего небосвода. — К беде. Плохо в долине. Кто повыше — еще так-сяк. Может, не заденет…

— К беде, — чуть слышно повторил Степан и вдруг, наклонившись к старику, заговорил горячо, сбивчиво: — Дядя Гера… Я хотел… Вы мужчина, вам можно сказать… На войне всяко бывает…

Старик порывисто шагнул к капитану, судорожно вцепился в его локти и, словно желая лучше разглядеть, устремил долгий, вопросительный взгляд. Так и стояли молча лицом к лицу, пока из уст старика не сорвался надрывный, молящий голос:

— Жив?!

Капитан вяло покачал головой.

Старик сразу сник, опустился на колени и со стоном заплакал.

Степан, растерянный, беспомощный, не знал, что делать. Нагнулся к горцу, взял за локти. Тот молча поднялся и, глядя на восток, где еще стонали горы, начал молиться. Босые ноги, длинные иссохшие руки, борода, казавшаяся днем чернее ночи, — все сейчас было белым-бело: луна источала густой, как молоко, свет. С гор потянуло знобким сквозняком. Борода зашевелилась на ветру. А старик, ничего не замечая, незряче глядел на восход и все шептал, шептал, шептал… До слуха Степана долетело: «Бохх! Сын…»

Утром Рудимов не спешил зайти в саклю. Стоял под навесом, прислушивался к негромкому говору, долетавшему из окна. Привыкшая к нему Инга лизала руки, желтенькими глазками заглядывала в лицо. Скрипнула дверь. Вышел Георгий Хетагурович. Молча потоптался у навеса, видимо не зная, как обратиться к гостю, потом нерешительно позвал:

— Сынок, завтракать.

Мать словно не заметила прихода Степана. Она сидела на низенькой скамеечке, на той, которую брала на двор, когда доила корову. Ее руки, натруженные, все в прутиках вен, покоились на переднике. Плотно сжатые губы слились в одну черту. Глаза неестественно пристально глядели в посыпанный чебрецом пол.

О Косте в доме не говорили. Рудимов с трудом переводил разговоры на темы, которые не могли даже краем, ненароком коснуться душевной раны стариков. Он знающе хлопотал по хозяйству, проявив при этом способности, которые приятно поразили не только хозяев, но и соседей. Жители аула изумленно глядели, как летчик при всей форме выходил на сенокос. Широко, по-мужски, расставив ноги, он с вольным взмахом пускал косу почти на полный круг. Звенела, пела коса, и в тон ей, казалось, позванивали срезанные стекляшки колокольчиков, жаркие маки, кашка, глазастые ромашки. Орошая зелень густым, как сливки, соком, источал медвяный запах молочай. По желобку косы все текла и текла перемешанная с сечкой травы росяная вода. Жадно вдыхал Степан пропитанный солнцем и травяными запахами воздух. Оставляя за спиной ровный, как строка, покос, все шел и шел по долине, и над головой курилась белесая вьюга одуванчиков. Старики косари, наблюдавшие за Степановой работой, одобрительно качали головой.