Люди трех океанов

— Как они живут? Может, чем помочь?..

— Не надо. Я буду сам деньги посылать.

И опять дни и ночи, как плоскости пропеллера, слились в круг. Тот круг срезал, уносил жизни. Полк пополнялся, а диск вращался все ожесточеннее и беспощаднее.

Рудимов уже два раза слетал на задание со своим новым замом. Атлантов ему понравился. Великолепно сложенный атлет, со спокойным, по-актерски поставленным голосом и с теми в меру крупными чертами лица, которые в кругу знатоков мужской красоты именуются волевыми, он неплохо показал себя в полете. Чувствовалась инструкторская школа. Пике так уж пике, вираж так вираж, чистейший, отшлифованный. Степан даже чуточку позавидовал ему. Самому Рудимову не довелось постичь летную классику во всей ее полноте. В бою он не летал, а дрался, швырял машину так, как бросает копье воин, но не спортсмен.

Сегодня, по совету Яровикова, Рудимов разрешил Атлантову самому сводить группу на задание. Но едва машины взлетели и ушли в сторону Севастополя, как над аэродромом разразилась сирена.

Посты наблюдения сообщили о приближении большой группы «юнкерсов».

Рудимов, комиссар Гай и поднявшийся с постели Сухорябов, застигнутые сиреной на полпути к штабу, сидели в глинистом рву и глядели на расплывшийся в тучах желток солнца. Оттуда ожидался налет. Уже слышался отдаленный тягучий гул. Разглядеть что-либо было трудно. Тучи набухали и наглухо закупоривали просветы. А тут еще мешали смотреть свесившиеся в ров ветки тополей и кленов.

Корней Иванович, отводя царапнувшую лоб ветку, раздраженно сказал:

— Ни черта не видно.

Гай толкнул Сухорябова локтем:

— Зря дерево ругаешь, Корней. Хай ростэ. И так мало осталось.

Рудимов приподнялся, посмотрел вдоль рва и дальше, туда, где темнели холмики капониров и землянок, и с какой-то печальной неожиданностью заметил, что деревьев действительно мало осталось. То там, то здесь култышками торчали искалеченные саженцы, маячили остовы обглоданных войной стволов, кое-где рядом с пеньками валялись засохшие ветки. И вдруг Рудимову подумалось: это не просто деревья. Это людские судьбы. Искалеченные, поверженные в прах. Эти клены и тополя Степан и его однополчане сажали перед войной: полк тогда здесь стоял. Многих теперь нет. И людей, и деревьев. Вон там, у обочины взлетной полосы, не осталось почти ни одного тополя. Их сажала первая эскадрилья — Дикарев, Черединцев, Даждиев, Шалагин… Те, кого уже нет.

— На то война, Серафим, — с явным запозданием ответил Сухорябов комиссару. — И люди гибнут, и деревья.

Этим ответом Корней Иванович только разозлил Гая. Сухие скулы комиссара покраснели:

— А надо, чтобы что-либо осталось. Хотя бы деревья.

Гай сел наземь, усадил рядом начальника штаба и зарокотал:

— А вообще, Корней, вот тебе установка. Выпадет затишье, собери свободных людей, и надо заново посадить тополя вместо погубленных.

— А где саженцы?

— Не беспокойся. Завтра будут. Сам из Софиевки привезу, — пообещал комиссар.

Где-то за холмом ударили зенитки. Казалось, это великан гулко колотит по огромному, туго натянутому пологу. Взахлеб заговорили пулеметы. И тут будто разверзлось небо. Из туч вывалились «юнкерсы». Они с жутким воем пикировали на стоянки, капониры, землянки, и над аэродромом встали столбы дыма и пыли, подперев набухшие дождем тучи. Под этой аркой ада заплясали огненные шары взрывов. На земле и в воздухе. На земле — бомбы. В воздухе — снаряды приаэродромных зениток.

Арка наконец не выдержала, рухнула: с моря дохнул ветер и унес дымы. Ушли бомбардировщики. На краю аэродрома догорал старый «як». Чернело изрытое взрывами летное поле.

Рудимов, Гай и Сухорябов вышли из рва и поспешили к штабу. Возле самой землянки Степан поднял срубленный осколком черенок ясеня. С пенька росой скатывался не успевший загустеть сок. Это был его, рудимовский, саженец.

— Все, — не то вопросом, не то утверждением вырвалось у капитана. Сам себя попытался успокоить: «А может, еще будет жить?» Показалось Степану, что эта мысль уже относилась не столько к сраженному деревцу, сколько к чему-то другому, одухотворенному. Может, к себе. Рудимов не был суеверен. Но почему-то всегда его утешала мысль: пока невредим его ясень — значит, и с ним худого не случится.

Бережно, словно живому существу, перевязал Степан рану ясеню, наложив жирный пластырь земли. Будто оправдываясь за свою сентиментальную слабость, повернулся к Сухорябову:

— Понимаете, Корней Иванович, люблю дерево. Ясень, клен. Как это у Есенина…

Клененочек маленький матки
Зеленое вымя сосет…

Начштаба хотел сказать что-то более прозаическое, но тут возобновилась пальба. Видимо, шел второй эшелон бомберов. А через минуту с тяжким перекатом грохотали рвущиеся фугаски. Рудимов и Гай спустились в землянку. Сухорябов задержался у входа. Он смотрел в сторону стоянок, и на лице его застыло недоумение. Нахмурился, позвал Рудимова:

— Посмотри, Степан, кто это отрабатывает короткие перебежки?