Люди трех океанов

Сразу при выходе из бухты на эсминец набросились Ю-87. Димка и Рудимов определили их по надрывно ноющему гулу. Оглушая ревом, они раз за разом сваливались в пике. В каюту долетел многоголосый вскрик:

— Сбит!!!

Но радость напрасна: «юнкерс» лишь имитировал падение и на малой высоте сбросил бомбы. Осколки хлестнули по бортам и палубе. Степан даже от переборки отодвинулся:

— Смотри, идиот, в воздухе не убил, а в море прикончит.

Жаль, Рудимов не запомнил имени командира эскадренного миноносца. Как сейчас, он видит перед собой безусого капитан-лейтенанта — молодого, с тонкими чертами лица, в новенькой блестящей тужурке, при всех орденах.

Он хладнокровно выводил эсминец из-под ударов, добивался безропотного повиновения всех своей воле. Сделать это, когда люди корчатся в муках, умирают от ран, не так просто. Видимо, на всех — и на экипаж, и на пассажиров — неотразимо действовала сила его духа. В коридоре матросы переговаривались:

— Наш-то при всех регалиях. Как на параде.

— Силен мужик…

Многие — и военные, и штатские, — глядя на командира эсминца, впервые тогда осмыслили великую силу дисциплины. Именно она спасла корабль. Послушные воле одного человека, все безответно делали свое, точно определенное дело. Корабль искусно маневрировал, уклоняясь от ударов. Раненые и те молчаливо терпели боли, и это предупредило панику. Санитары поспешно уносили выбывавших из строя, а на боевые посты без промедления становились другие.

Артиллеристы подожгли один самолет. В наступившей темноте он горел так ярко, что, падая на взморье, высветил корабль. Но лишь на мгновение. «Юнкерс» поглотила вода, и густые сумерки скрыли эсминец. Самолеты отстали.

С рассветом показался Новороссийск. После стольких тревог и опасностей люди не верили в наступивший покой. Всем раненым оказали помощь, выдали чистое белье. По трансляции зазвучала знакомая мелодия:

Прощай, любимый город…

Транслировать песни приказал командир эсминца. В каюту к летчикам спустился госпитальный врач. Молча присел на койку и тоже затянул хрипотцой:

И ранней порой мелькнет за кормой…

Все думали об оставленном Севастополе. Песня разбередила душу.

Для Рудимова Севастополь был боевой молодостью. Впервые по его улицам он прошел девятнадцатилетним юношей, только что окончившим летное училище. Там, на Приморском бульваре, встретил Тамару. Она приезжала к тетке на каникулы из Ленинграда, где училась в балетной студии… Что-то долго нет от нее писем. А может, и приходят в полк, но его, Степана, не находят.

О чем-то своем думал «железный доктор». Наконец, оторвавшись от невеселых дум, он ударил ладонью по коленке:

— Да, а возвращаться в Севастополь будем. Поздно или рано… Будем надеяться…

В репродукторе звонко прозвучал голос вахтенного офицера:

— Подходим к Новороссийску!

Засуетились санитары, готовясь снести раненых на берет.

ЖУРАВЛИ ТРУБЯТ ДОРОГУ

— Хочешь домой?

— Хочу.

— Летим.

— А я сам летать буду?

Палата проснулась в полночь. Не от орудийной пальбы и воя бомб. С этим тут свыклись. Ночь выдалась необыкновенно тихой. И вдруг кто-то сказал:

— Журавли…

Все, кто могли передвигаться, потянулись к распахнутому окну. Птиц не было видно, но где-то в сумеречной выси слышался трубный клич. Рудимов удивился:

— Странно — ночь и… журавли.

Сосед по койке, контуженный танкист, знающе пояснил:

— Так ведь днем-то невозможно пробиться — огонь кромешный кругом. Вот и пользуется ночной передышкой птица.

Давно умолк протяжный птичий зов. Но раненые не отходили от окна. Из палисадника тянуло йодисто-терпкими запахами дубняка и палых листьев. На пожухлой траве голубела холодная роса.

В Новороссийск причалила осень. Ее печально-радостному приходу выздоравливающие радовались и одновременно грустили. С наступлением ненастных дней обострились чувства. Все говорили, как о самом большом счастье:

— Скорее бы к своим.

Это означало — в полк.

Думал об этом и Рудимов. Конечно, хотелось домой съездить, жену повидать. Но только повидаться. С момента ранения он послал домой десятки телеграмм с одним и тем же текстом: «Все хорошо». И вот теперь решил написать первое письмо. Но как сообщить о том, что десятками ран пригвожден к больничной койке, о том, что вернется домой на костылях или на протезе?

Вначале хотел рассказать обо всем откровенно, но потом решил не тревожить до времени. Написал уклончиво, а получилось путано, несвязно: сам того не замечая, все выдал.

И вот первое письмо из дому получено. Жадно, через строчку пробежал глазами мелко исписанный листок. Потом вновь и вновь перечитал. Дома все хорошо. Тамара укоряла:

«Не хитри. Чувствую, что с тобой неладное. Напиши откровенно. И помни, каким бы ты ни вернулся, для меня останешься самым дорогим на всем белом свете…»