Люди трех океанов

В воскресенье выдалась нелетная погода. С утра над долиной, где обосновался аэродром, повис душный туман, а к полудню распогодилось — проглянуло солнце. Но тут же пошел дождь. Тягучий, густой, будто приправленный патокой. Летчики сидели в землянке-столовой, постепенно ставшей и полковым клубом. Рудимов, немилосердно окуривая собеседника привезенной из Чистополя махрой, расспрашивал своего бывшего зама, а ныне комэска Станислава Атлантова о переменах в эскадрилье. Шеремет в это время пытал своего дружка Таирова, черного, цыгановатого:

— Джума, а Джума, скажи, почему ты не красный?

— А почему я должен быть красный? — недоумевал Джума, зардевшись от неожиданного вопроса.

— Да хотя бы потому, что ты служил под началом красного черта.

Никто не засмеялся.

— Кто такой красный черт? — обернулся Рудимов, привыкший выручать Таирова, не умевшего отбиваться от шуток. Кузьма укоризненно потряс головой.

— Эх, до чего же неинтеллектуальный народ, — едва выговорил трудное слово и покосился на дверь: не войдет ли кто посторонний? Никто не входил, и Кузьма доверительно зашептал: — Красный у нас один — комдив… Да об этом весь фронт знает…

С визгом распахнулась дверь, — видно, кто-то пинком открыл ее. На пороге появился… Гарнаев. Это было так неожиданно, что всем показалось — комдив подслушал затеянный о нем разговор и явился именно для того, чтобы оборвать его. Шеремет двинулся к комдиву, как лягушка к удаву:

— Товарищ генерал, мы тут вас вспоминали…

— Про волка помолвка, а волк в хату. — Гарнаев остановился у открытой двери, ища кого-то глазами. Атлантов, как старший, начал было докладывать о том, что из-за непогоды эскадрилья отдыхает, но генерал остановил:

— И так вижу, что травлей занимаетесь. Рудимов здесь? А, вот он… Чего же молчишь? — протянул руку, энергично потряс: — Прилетел специально на тебя поглядеть.

— Прилетели? Так там же дождь. — Степан посмотрел на проем двери, за которой хлюпала вода.

— Ну, для кого дождь, а для кого ситничек. — Гарнаев сел на топчан: — Приземляйтесь, в ногах правды нет. — Посмотрел на Рудимова: — Скажи, зачем тебе вся эта «музыка» понадобилась?

— Какая такая «музыка»? — насторожился Степан.

— Вот в таком состоянии возвращаться на передовую? Сидел бы возле жены да чаи попивал…

Рудимов не нашел что сказать. Пока раздумывал, подбирал слова, Гарнаев поднялся, сдвинул фуражку на брови, воткнул длинные жилистые руки в карманы и привычно закачался на носках:

— Когда вырастет мой Вовка, куплю ему фуражку с большим козырьком, чтобы… неба не видел.

Грохот потряс землянку. Смеялся и генерал. Сбил фуражку на затылок, шевельнул бровью:

— Нет, Рудимов, не зря ты приехал. Я бы тоже сбежал из дому… Да еще в твои годы… — Рыжие, мохнатые, как метелки камыша, брови заходили ходуном, и ребята невольно метнули взгляд на Шеремета: ведь и верно комдив на красного черта смахивает. А Гарнаев вдруг вздернул огненные метелки и сам признался:

— Когда-то, в молодые годы, меня чертом величали.

— Красным, — мужественно вставил Кузьма.

— Да, красным, — генерал с улыбкой взглянул на капитана, — а откуда вам известно?

— Да один штабник рассказывал.

— Но красный не только из-за обличья, — комдив снял фуражку и потряс бронзоватой шевелюрой. — Был повод и более существенный.

— А когда то дело было? — не без подвоха полюбопытствовал Шеремет.

— Хочешь сказать, давно и неправда, — помрачнел комдив. — Нет, капитан, сущая правда. — Гарнаев по-прежнему стоял посреди землянки и, запрокинув голову, вспоминал: — А было то, так сказать, на заре Советской власти. Это когда «дикая дивизия» двигалась на Петроград. Служил я тогда в Гатчине, в авиаотряде. Приехал к нам какой-то рыжебородый дядечка, очки на ниточке, большевик. Надо, говорит, разведать корниловскую дивизию, Что так и как? Ну, наши летчики-офицеры в кулаки покашливают, мол, охотников нет. Солдат-пилотов было нас двое в отряде — я и Васька Крайнюков. Переглянулись мы, я и подал голос: согласен лететь. Пока судили-рядили, а погода возьми да и повернись к нам задом. Дождь не дождь, мо́рось какая-то. Ни черта не видно. Но отступать поздно: замахнулся — бей.

С грехом пополам взлетел я с раскисшего аэродрома. Ну, а как добирался до «дикой дивизии», долго рассказывать. Хлебнул и страху и всего другого. Летел как в мешке. Это сейчас тут всякие приборы, системы. А тогда часы, альтиметр, указатель скорости с робинзоновыми полушариями, уклонометр и счетчик оборотов — вот и вся приборная доска. Тыкаешься в тучах слепым котенком, того и гляди, в дерево или в пригорок врежешься. Как бы там ни было, но разведка состоялась. Увидела меня та «дикая дивизия» и давай палить изо всего, что могло стрелять. Но я проутюжил все позиции и сбросил четыре бомбы. Я их вез прямо на коленях. Вернулся под Гатчину вечером и едва нашел аэродром. Вот тогда-то и окрестили меня красным чертом — те же корниловцы в своей газете расписали. Между прочим, заметка называлась «Где зимуют черти». Корниловцы обещали меня поймать и пригрозили расправиться, как только попаду в их руки. Да я не попал. Революция уберегла.