Люди удачи

Только во время своего третьего плавания, когда мышцы вздулись на его тонких костях невысокими холмиками, он наконец пробился в чрево корабля, где трудились настоящие мужчины. Для топки он все еще не годился, поэтому его поставили на работу в угольный бункер подносчиком, перекидывать уголь к котлам, где кочегары, почти вялые от изнеможения, швыряли его в огонь. В угольных бункерах стояла тьма кромешная, которую рассеивал единственный переносной фонарь. Пол колыхался и кренился вместе с волнами Атлантики, подносчики спотыкались, уголь осыпался у них под ногами. На том судне в бункере однажды случился пожар, но не обычный – не было ни видимого пламени, ни дыма, только нестерпимый жар из глубин черной кучи, от которого выгнулась бугром стальная переборка. Старый подносчик-йеменец Насир, умевший определять качество угля на зуб, сказал, что такое иногда случается, когда слишком много нового угля наваливают поверх старого или когда бункер слишком долго простоял без дела. Об угле он говорил, как о закадычном, но переменчивом товарище, его ноги колесом почернели до мешковатых шортов. «Йалла! Йалла!

Нет способа потушить огонь, кроме как сжечь его!» – кричал он, отпихивая Махмуда с дороги и быстро толкая вперед свою тачку с острыми краями.

Некоторые вахты они стояли вместе с валлийцем, который пел так басовито, что его голос отдавался у Махмуда в ребрах; иногда рядом с ним работали лопатами совершенно одинаковые сомалийцы-близнецы из Берберы, Рааге и Робле. В те дни, когда здесь оказывались заточенными трое сомалийцев, подчиняющихся одному и тому же гипнотическому ритму, бункер казался каким-то мистическим пространством. Их лопаты опускались и взлетали в такт, старые рабочие песни пустыни сплетали их хриплые голоса в низкие, однообразные звуки, пот, боль, жар изгоняли из разума все мысли до последней, как стихийно возникший заар

на дне моря. На свою койку в кубрике на десятерых, провонявшем табачным дымом и застарелым потом, он забирался, как избитый молотками, щурясь от яркого света. Но засыпал он в возбуждении, с сердцем, бьющимся в такт двигателям. «Йалла! Йалла! Нет способа потушить огонь, кроме как сжечь его!» Слова, согласно которым стоило жить.

Эх, сгореть бы ему! Тогда он бы меньше нагрешил. Впервые он изведал вкус спиртного в маленьком баре у причала в порту Рио-де-Жанейро, крытом пальмовыми листьями кабачке, где цветные матросы со всего мира резались в азартные игры и танцевали с быстроногими, невозмутимыми девчонками из бара. Коричневая жидкость в маленьком стакане – это чай, сказал он себе, принимая его от бразильянки с кожей цвета карамели. В то время он еще предпочитал женщин, напоминавших ему о родине. На ней была обтягивающая черная кофточка с бретелькой вокруг шеи и красный шарф, свои смоляные кудри она собрала в помпадур чуть ли не над самым лбом. Она проследила, как он делает первый в своей жизни глоток рома, и хихикнула, увидев, как он в тревоге вытаращил глаза. Поискав взглядом в баре других сомалийских матросов, он никого не заметил: некому было осуждать или останавливать его в этом месте с тусклым неоновым освещением. Незнакомая девчонка что-то ободряюще сказала на португальском и подлила ему в стакан из увесистой бутылки. Дождь срывался тяжелыми полотнищами с края пальмовой кровли, остужая жар слишком плотно спрессованных тел, бразильянка взяла его за руку и отвела от шумного музыкального автомата, изрыгающего исступленную самбу. Небо уже темнело, но дремотные окорока гор все еще просматривались над пароходными трубами и столбами портового дыма. Она показывала ему каждую гору, говорила медленно, как с ребенком, ее кошачье лицо вырисовывалось в желтом свете оголенной лампочки, язык выговаривал присвистывающие и пришепетывающие звуки. Расхрабрившись от рома, он придвинулся к ней и поцеловал ее напудренную щеку, но пощечины, которой ожидал, не получил: вместо этого она повернулась и без смущения поцеловала его в губы. Он опасливо потянулся к ее талии, а тем временем его мысли метались между матерью, запахом духов бразильянки и воспоминанием о трости маалима. Инстинкт и воспитание вступили противоборство, которого хватило, чтобы его руки задрожали в миллиметре от ее округлых бедер. Что она за женщина, если способна на такое, вопрошал его разум. Да какая разница, отзывалось тело.