«Папина степь».
У Мельникова от волнения защекотало в горле. Ведь Володька, его Володька, выводил эти каракули. И какая фантазия у мальчишки! Не успел сесть за парту, уже представляет, что такое степь. «А главное, верблюдов знает, паршивец, — изумился вконец растроганный отец. — Не нарисовал же кроликов или петухов каких-нибудь, нет. Эх ты, степняк мой курносый».
Не свертывая рисунка, Мельников ушел за кусты, где на крохотной полянке стояли столы и скамейки летнего учебного класса. Над столами тихо покачивались ветви узколистого клена, бросая сетчатую тень на гладко выструганные доски. Утомленный жарой шмель полусонно гудел на солнцепеке, перенося мохнатое тело с одного куста на другой.
Расположившись в тени, комбат еще долго любовался рисунком сына. Потом развернул Наташино письмо.
«Милый Сережа! Я очень устала. Все волнуюсь и волнуюсь. На днях профессор сказал, что в конце июня в нашу больницу приедут зарубежные специалисты. Кажется, из десяти стран. Точно не помню. Будут обмениваться опытом. Очень интересно. А я, вероятно, уже перекочую к тебе в степь. Ты извини меня за такие строчки. Но я не могу молчать. Ведь мне больше некому жаловаться. Маме нельзя сказать слова, сразу начинается драма. У нее совсем слабое сердце. Не знаю, как она переживет наш отъезд. Я часто думаю, не поторопись я с Дальнего Востока, может, все было бы иначе. Твое сообщение о судьбе рукописи меня обрадовало. Мы даже устроили по этому поводу небольшой праздник. Купили огромный шоколадный торт. Это хорошо, Сережа, что само командование заинтересовалось твоими опытами. Посмотри на Вовкин рисунок. Сделал сам, без подсказки. Такой смышленый. Поражаюсь. Купила ему ружье, пистонов и рюкзак. Собирается в степь на охоту. Пиши, когда приедешь? Скорей бы к одному берегу. Целую, целую. Твоя злая фея. От феи сирени уже ничего не осталось».
Лицо Мельникова засветилось тихой радостью. Никогда не писала ему Наташа о своем переезде так вот прямо и просто, как сейчас. «Значит, все обдумала, — решил он, не отрывая взгляда от письма. — А что касается иностранных специалистов... Конечно, интересно. Только всего ведь не объять».
Над лагерем запела труба. Послышались команды:
— Закончить занятия!
— В две шеренги становись!
Мельников сложил письмо и рисунок в конверт, спрятал в карман и неторопливо направился в столовую. На смуглом лице его не потухала счастливая улыбка.
Нечаев сидел, облокотившись на подоконник. Поврежденная в «бою» за высоту правая нога, не давала ему возможности двигаться. Наблюдая за мухой, которая билась о стекло и неугомонно жужжала, он говорил:
— Хочешь на волю, да? Я тоже хочу, а вот сижу и шума не поднимаю. А тебя задерживать я не буду. Можешь удалиться.
Он распахнул окно и свернутой в трубку газетой выгнал муху на улицу.
У соседнего дома в палисаднике играли дети. Они строили из песка крепость и обсаживали ее ветками. Нечаев залюбовался работой малышей. Когда-то он тоже любил возводить из глины крепостные башни. Отец не раз говорил ему: «Быть тебе, Генка, военным инженером, как наш Карбышев Андрей Ильич, Вот специалист! Куда там немцам до него».
Вспомнив это, Нечаев улыбнулся. Он поправил забинтованную ногу, придвинул к себе уже прочитанную газету.
На дороге появилась Ольга Борисовна в легком платье, с черной сумочкой и книгой. Волосы ее шевелил ветер, шевелил осторожно, будто перебирал в своих воздушных пальцах. Увидав Нечаева, она весело сказала:
— Здравствуйте, товарищ капитан! Что это вы грустите?
— Загрустишь, — отозвался Нечаев. — Сижу как за монастырской стеной. А друзья проходят мимо. Не замечают.
— Ну, ну. — Ольга Борисовна засмеялась и погрозила пальцем. — Пожалуйста, без намеков. Вот видите, свежий «Октябрь» принесла вам.
Она подошла к окну и протянула книжку Нечаеву.
— Спасибо, Олечка, — сказал он радостно и поймал ее за руку.
— Ой, что вы, — смутилась Ольга Борисовна. — Кругом же люди!
— Ну и пусть люди.
— Как же «пусть»?