Люди в погонах

— Какой ход! — сердито блеснул глазами Жогин. — Человек два наряда получил за нарушение устава. Да его нужно...

Он не сказал, что «нужно», а лишь нервно перекосил губы, точно испытал какую-то внутреннюю боль. Григоренко помолчал, дожидаясь, когда полковник успокоится, потом заметил:

— И все-таки изобретение зажимать мы не имеем права. Послушайте, что вот здесь написано. — Он раскрыл брошюру и стал читать подчеркнутые карандашам строчки: — «Изобретательские предложения должны быть рассмотрены на заседаниях комиссии по изобретательству в десятидневный срок...»

— Знаю, — махнул рукой Жогин. — Вы не забывайте, что комиссия эта подчинена мне.

— Я не об этом, товарищ полковник...

— О чем же тогда?

— О том, что автор изобретения, не получив ответа от нашей комиссии, вправе обратиться в штаб округа.

— Не пугайтесь. Мы ему такую характеристику дадим, что далеко не уйдет. И вообще хватит об этом. Резолюция моя имеется на документах. Вопрос исчерпан!..

Но Григоренко не уходил.

— Что еще у вас? — нетерпеливо спросил Жогин.

— О самой комиссии хочу сказать, — ответил замполит и развел руками. — Не работает она. Никаких планов у нее нет. Заседания не проводятся. Подполковник Сердюк уже забыл, кажется, что он председатель комиссии.

— Ох эти комиссии! — Жогин опять заходил по кабинету. — Скоро из-за них некогда будет боевой подготовкой заниматься.

— Но ведь творческая мысль...

— Знаю, что вы мне скажете. К сожалению, на деле получается совсем иное: как изобретатель, художник, так нарушитель дисциплины. Чего морщитесь? Разве не так?

— Бывает. Но в этой беде, пожалуй, мы сами чаще всего виноваты.

— Правильно, — сказал Жогин, остановившись. — Виноваты в том, что даем поблажки.

— Да не в этом дело, товарищ полковник.

— Именно в этом. Я знаю цену дисциплине. Меня, батенька, сбить трудно. Вы еще под стол пешком не ходили, а я уже на лихом коне саблей махал. За басмачами по степям да горам гонялся.

Григоренко помолчал, не мешая командиру высказаться, потом спросил серьезно:

— Как же быть с комиссией? Может, на партийном собрании поговорить о ней? Дело-то очень важное!

— Почему на собрании? — насторожился Жогин. — Комиссия утверждена командованием, а не собранием. Надо понимать это. Вы же военный человек, подполковник. — И, посмотрев на острые кончики усов замполита, почти приказал: — Ладно, оставьте бумаги. Я разберусь...

Он подумал вдруг о другом собрании, на котором когда-то выступил майор Травкин. И хотя с тех пор прошло уже порядочно времени, Павел Афанасьевич вспомнил все до мельчайших деталей. Травкин стоял тогда на трибуне и говорил, горячо размахивая зажатым в руке блокнотом. Он говорил о значении воспитательной работы в армии, как будто перед ним сидели не офицеры, а молодые солдаты, только что прибывшие с призывных пунктов.

Жогин не ожидал, что Травкин выйдет на трибуну, потому что перед самым собранием командир дивизии генерал-майор Ликов объявил ему строгий выговор за превышение служебных функций и за подрыв авторитета командира-единоначальника. Несмотря на это и на то, что Ликов сидел за столам президиума, Травкин решился высказаться. Он, вероятно, был уверен, что при большой аудитории коммунистов никто не помешает ему доказать хотя бы необоснованность срыва последних политинформаций в ротах. Он так и заявил: «Необоснованный срыв», — прекрасно зная, что политинформации были заменены строевой подготовкой ввиду предстоящего строевого смотра полка. Да и как было не сделать этого, если до смотра оставалось несколько дней.

Пока Травкин стоял на трибуне, размахивая блокнотом, Жогин пережил очень неприятные минуты. Пережил не потому, что сомневался в правильности своих действий. Нет. Его тревожило другое. А вдруг нашлись бы такие люди, которые поддержали Травкина. На собраниях бывает всякое. Но тут вмешался Ликов:

— Я должен прервать вас, майор. Вы не имеете права критиковать служебную деятельность своего командира.

В зале сделалось очень тихо. Все смотрели на Травкина и на его красный блокнот, крепко прижатый к груди. Какую-то долю минуты оратор стоял не двигаясь, будто не понимал, что происходит. Потом снова оживился, взмахнул рукой и заговорил громче прежнего:

— Я коммунист и не моту молчать. Я должен, я обязан...

— А я запрещаю! — категорически сказал Ликов и встал, как бы подчеркивая, что продолжать объясняться он не намерен. Его лицо было суровым и решительным.

Травкин растерянно пожал плечами и медленно сошел с трибуны. Когда он пробирался к своему месту, у него мелко вздрагивали губы.

После собрания Ликов отвел Жогина в сторону и потребовал немедленно подготовить материалы на представление Травкина к увольнению из армии...

«Да-а-а, Ликов не Павлов. При Ликове порядочек в дивизии был железный, не то, что теперь, — с сожалением подумал Жогин. — Ну ничего, либеральничать и теперь не будем». Он долго еще вышагивал по кабинету, постукивая каблуками о крашеный пол и машинально помахивая рукой, в которой на этот раз не было никакого хлыстика.

Подойдя к столу и просмотрев оставленные замполитом бумаги, он взял телефонную трубку и позвонил Сердюку: