Люди в темные времена

С самого начала его понтификата, с осени 1958 года, на него обратились взгляды не только католиков, но и всего мира – по причинам, которые он сам перечисляет: во-первых, из-за того, что он «принял с простотой честь и бремя», прежде «тщательно… избегая всего, что могло бы привлечь ко мне внимание». Во-вторых, из-за того, что он «сумел… немедленно реализовать определенные идеи… – совершенно простые, но далеко идущие по своим последствиям и полные ответственности за будущее». Но хотя, по его собственному свидетельству, «идея Вселенского собора, епархиального синода и пересмотра Свода канонического права» пришла ему «без всякого предварительного размышления» и даже «совершенно противоречила всем [его] предварительным замыслам… на этот предмет», сторонним наблюдателям она показалась почти логичным или, по крайней мере, вполне естественным проявлением этого человека и его поразительной веры.

Свидетельство этой веры – каждая страница книги, и все же ни одна из них и уж точно все они вместе не убеждают так же сильно, как бесчисленные истории и анекдоты, циркулировавшие по Риму в течение долгих четырех дней его агонии. В это время город ходил ходуном от обычного нашествия туристов, к которым – из-за смерти папы, наступившей раньше, чем ожидалось, – присоединились легионы семинаристов, монахов, монахинь и священников всех цветов кожи и со всех концов света. И у каждого в городе – от таксиста до писателя или издателя, от официанта до лавочника, у верующих и неверующих всех конфессий – была своя история о том, что сделал или сказал Ронкалли, как он себя повел в таком-то случае. Часть этих историй теперь собрана Куртом Клингером в книге под заглавием «Папа смеется», а другие опубликованы во все более многочисленных книгах о «добром папе Иоанне»[23], на каждой из которых стоит nihil obstat и imprimatur[24]. Но от такой агиографии мало толку, если мы хотим понять, почему на этого человека были устремлены взгляды всего мира, – поскольку она (видимо, чтобы никого не «задеть») тщательно умалчивает о том, до какой степени обычные стандарты мира, включая и мир Церкви, противоречат тем духовным и практическим правилам, которые заповедал людям Иисус. Посередине нашего века человек решил понять буквально, а не символически каждый пункт преподанной ему доктрины. Он действительно хотел, чтобы мир «его топтал, презирал, отвергал ради любви Иисуса». Он школил себя и свое тщеславие и честолюбие, пока действительно не стал равнодушен к «суждениям мира, даже церковного мира». Решение он принял в возрасте двадцати двух лет: «Даже если бы я стал папой… мне все равно придется предстать перед божественным судьей, и чего я тогда буду стоить? Не так много». А в конце жизни он смог уверенно написать в обращенном к семье духовном завещании: «Ангел Смерти возьмет меня, я полагаю, в рай». Огромная сила его веры ни в чем не сказалась так наглядно, как в тех «скандалах», которые вера эта простодушно провоцировала, и, устранив элемент скандальности, мы только уменьшим масштаб этого человека.

Поэтому самые великие и самые рискованные рассказы, передававшиеся тогда из уст в уста, остались не изданы и, само собой разумеется, не поддаются проверке. Кое-какие я помню и надеюсь, что они достоверны; но даже если бы их достоверность не подтвердилась, то и в качестве выдумки они слишком характерны и для самого папы, и для его репутации, чтобы их не пересказать. Первый, самый безобидный, анекдот подкрепляет не очень частые пассажи в «Дневнике», говорящие о его непринужденном, без снисходительности, действительно на равных обращении с рабочими и крестьянами. Хотя он и сам вышел из этой среды, но расстался с ней уже в одиннадцать лет, когда поступил в семинарию в Бергамо. (Впервые он непосредственно столкнулся с «миром», когда был призван на военную службу. Она ему показалась в высшей степени «безобразной, грязной и отвратительной»: «Отправлюсь ли я в ад вместе с бесами? Я знаю, что такое жизнь в казарме, – противно даже подумать об этом».) Анекдот гласит, что в Ватикан явились водопроводчики что-то починить. Папа услышал, как один из них начал ругаться, поминая все Святое семейство. Он вышел к ним и вежливо спросил: «Неужели это обязательно? Разве нельзя говорить merda[25], как все мы?»