Люди возле лошадей

С тремя жеребцами, снятыми с бегов, отправлялись у погрузочной платформы ипподрома. Сцепщик написал на вагоне «ЛОШАДИ» и мы поехали. До Мурманска добирались товарником. «В Америке будем к одиннадцати вечера» – уверял Шаширин, он уже бывал за океаном с «Анилином», жеребцом высокопородной линии, до войны у нас такой не было, досталась по репарациям. Шаширин вспоминал: «Оррригинальный жеребец». В одиннадцать вечера в Америку однако не попали.

Прежде чем сцепщик написал «Лошади» и мы поехали, много друзей хотели сказать нам напутственное слово. Проводы затянулись, доктор уговаривал: «Расходитесь, а то мне ничего не останется для наружных втираний лошадям!». Возникали всё новые лица, каждый приходил с добрым словом и делом. Когда никому неизвестное лицо попробовали спросить, почему так решительно протискивается в вагон, прозвучал контрвопрос: «А кто гвоздь прибил?!» И все увидели гвоздь, державший снаружи металлический люк окна. В дороге, особенно перед сном, незнакомец приходил мне на память. Грохотал и лязгал вагон, но люк окна не прибавлял ничего к ужасному шуму.

На узловых станциях состав подлежал переформированию. Однажды ночью, лежа на сене и чувствуя толчки, слышу шелест бумаги: в пути пришлось дописывать Предисловие к переводу английской книги. Рукописные листы сползли с кипы сена под копыта кореннику по кличке «Купол», топчет жеребец бумагу и стрижёт ушами, недоумевая, что у него под ногами шуршит. Следы кованых копыт на рукописи остались. В издательстве «Прогресс», куда из Мурманского карантина была мной отправлена срочная писанина, озадачились, зачем, с какой целью, текст истыкан гвоздями, но всё же в книге «От Мэлори до Элиота» предисловие мое поместили.

В Мурманске нас окутывал сумраком арктический день и поглощала мраком полярная ночь. Макабризм озвучивался (говоря на англо-русском наречии) пронзительным визгом. В дальнем углу карантина поросенок, родившийся без заднего прохода и после принятия пищи лишенный возможности облегчиться, голосил, надрываясь, в ожидании врачебной помощи. Визг по-прежнему стоит у меня в ушах, но дождался ли поросенок помощи, не скажу, нас отправили в порт на погрузку. Лошадей вели затемно под прожекторами. Грузчики поражались зрелищу из сказки про Конька-горбунка.

«Государь был в Роттердаме, где заметил он статую Эразма».

Пушкинская «История Петра».

В Атлантику шли через Балтику на транспортном судне. Первая стоянка в Антверпене, нас с доктором на берег не выпустили, не удалось увидеть «Ночной дозор». О картине Рембрандта я слышал от деда, своими глазами видевшего: в темный зал входишь и на тебя… идут люди. В Роттердаме выпустили, но от лошадей надолго отлучиться нельзя, до статуи Эразма не добрались. В музее осмотрели череп гуманиста, вместилище мозгов, которыми ворочал ум, создавший «Похвалу глупости» – отправной пункт современности. Родоначальник мышления Нового времени изобличал глупость больших умов, клеймил выдающихся узколобых ученых, изничтожал великих бесталанных писателей, разоблачал всевластных лживых правителей, изображал злобных безбожников и насмехался над ханжеством рьяно верующих. Достойных доверия не нашлось (в 1515-м году). То же самое скажет Гек Финн: «Чтобы совсем не врамши, таких не видал», мой литературный герой.

Перед выходом в океан стоянка сдвоенная – Руан/Ле Гавр. Доктор, озабоченный простоем лошадей, с нетерпением ожидая отплытия, ругался: «Лягавр!».

До Руана больше пятидесяти миль, пешком туда-обратно не обернешься, на берег не выходили, но мне разрешили с капитанского мостика смотреть в ту сторону. «Что высматриваете?» – спрашивает капитан Бельков. Отвечаю: «Там истоки современной прозы». Когда-то моряки разных стран говорили: «Держи на окно господина Флобера». Писатель, живший в домике на берегу, в поисках le mot juste, точного слова, не спал по ночам, свет из его окна служил маяком.

«Голову не жалко оторвать тому, кто решил лошадок доставлять по воде, – говорил Бельков. – Не закачало бы коней!» Океан пощадил – пересекли, как по озеру, говорили матросы. Но у Ньюфаундленда качнуло, палуба вставала дыбом, тревожились за лошадей, держали в стойлах изнутри обитых кожей, Правый пристяжной «Поводар» дышал прерывисто и часто. Нервные колики – диагностировал доктор. Похожий на клоуна, цепляясь за канат, он висел над лошадью и целился шприцем в вену, бормоча: «Оррригинальный шторм…» В Монреале опять карантин, у нас взял интервью сотрудник «Радио Канады». Им, по Юнгу, в силу фатальных связей, оказался бывший владелец московского дома, в котором я вырос, Страстной бульвар № 6. На доме, со двора, виден вензель с буквой L–Lieven, семья дипломатов и военных стратегов.

Корреспондент, он же князь, Александр Андреевич, раньше брал интервью у Керенского. Говор Керенского грубоват, лишен мелодичности, у князя звучит музыка русской речи. Когда так говорили, Чехов писал[3].