Люди золота

– Эй, колдун! Зачем же ты, а? Ты же не из тех, кто кланяется кресту, я вижу. Зачем ты оскорбил богов?

На бородёнке старика, клочковатой и редкой, замёрзла кровь.

– Ты думаешь, кровью и огнём можно этих богов оскорбить?

Инги расхохотался, брызжа слюной, и долго не мог остановиться – хохот лез из нутра, с икотой и дрожью. Наконец справился, вдохнул глубоко. Сказал уже спокойно:

– Этих богов оскорбляло скорее то, как вы молились им, – если смертному вообще возможно их оскорбить. Вы же умоляли, упрашивали. Задабривали своей жалкой снедью. Предлагали свои жалкие жизни. Глупцы!

– Боги проклянут тебя, нечестивец!

– Они уже прокляли – и благословили меня. Ты всю жизнь молился им – и не понял, кто они? Они – боги силы. Они ничего не дают слабым. Только берут.

– Они ведь дождь приносят по весне. И снег зимой. Всем приносят, – сказал старик. – Хлеб растят.

– Они? Те самые, для кого вырезали сердца из живой груди? Ты не ошибся, старик? Это плохие боги. Они смеются над смертью, едят страх и пьют боль. Это боги хозяев жизни. Боги убийц.

– Да, ты прав, молодой колдун. Это боги убийц, – сказал старик вкрадчиво. – Они умеют карать предателей. Они забирают твою кровь, молодой колдун. Горячую, глупую кровь. Смотри!

Голос его полыхнул такой силой и скрученной, тесной ненавистью, что Инги поддался. Глянул себе под ноги, на красную слизь, запятнавшую сапог, на впитавший её снег.

Старик был тот самый, вырезавший сердца. Инги вспомнил это в самый последний миг. Нет, не в последний, а в следующий за ним, когда нож уже летел к его лицу.

Даже самому острому клинку нужен замах. Даже перекаленная до хрупкости, сточенная до прозрачности сталь не разрубит упавшую на неё холстину. Конечно, если это обычная сталь.

Старик прыгнул кошкой, и не осталось времени ни ударить копьём, ни полоснуть мечом. Ни даже отвернуться – лишь чуть наклонить голову, чтобы лезвие, нацеленное в глаз, вспороло скулу, ушло по щеке к виску. У старика несло изо рта трупной вонью, слюни его брызнули на лицо, на глаза. Нож двинулся назад – ударить ещё раз, точнее – и вдруг выпал из скрюченной костистой руки. Запрокинулась голова, хлынула изо рта кровь, зловоннее, чем гной из почернелых дёсен. Сальной кучей старик обвалился к ногам. Пошевелился ещё, всхлипнул – и затих. А вокруг быстро расползалась дымящаяся кровь, съедающая снег.

Инги посмотрел на меч в своей левой руке. На сером клинке ещё держалась пара красных капель. Повезло. Если бы, вздёрнув судорожно руку, повернул чуть не так, хлопнул плашмя – сам бы сейчас лежал, истекая. Меч вошёл старому убийце в шею над левой ключицей и рассёк хребтину, вспорол жилы.

Нагнувшись, Инги подобрал нож – длинный и грубый, из позеленевшей от времени бронзы, похожий на длинный лист с рукояткой-черенком, отлитой вместе с лезвием, обоюдоострый, твёрдый. Он легко пробил бы плоть и кости и вышел бы сквозь затылок.

От вида его, истёртого десятками рук и точильных камней, изъязвленного временем и пролитой кровью, память всколыхнулась потревоженным озером. Всплыли в ней круглые дома из земли и жердей, скверные, полусырые шкуры шерстью наружу на людских телах, чумазые, заросшие бородами лица. Костры и копоть, собачий лай, череп на груде камней, копья – и жаркий, жадный огонь под глиняным тиглем. Жидкая бронза так похожа на золото! Тогда этот клинок был ярким и страшным. У этого же дуба, почти с тех пор не изменившегося, он выпил свою первую жизнь и с тех пор забрал многие сотни.

Содрогнувшись, Инги отбросил нож, будто ядовитую гадину. Поднял старика и пригвоздил копьём к дубу рядом с Гюрятой.

– Мне б стоило тебя ещё и повесить, выколов глаз, – сказал трупу. – Тогда б ты точно уподобился богу, которого так и не узнал.