Людоедское счастье. Фея карабина

– Да. Надо бы его навестить. И тут мне тоже нужна твоя помощь, Тянь. Тебе надо будет удержать всю семью внизу, пока я наверху буду осматривать его комнату. Он прячет там кое–какие снимки, которые могут мне пригодиться.

– А как ты про них узнал, сынок?

– От Хадуша Бен Тайеба, того парня, которого я сегодня допрашивал.

Потом наступил тот час, когда инспектор Ван Тянь наклеивал соцстраховские марки на свои больничные листы. Этот ритуал свершался два раза в неделю со дня смерти его жены Жанины. Двенадцать лет подряд. «К счастью, твой папаша Советник изобрел соцстрах!»

***

«Ничего я не изобретал, – бурчал Советник, когда ему случалось читать подобные фразы в газетах. – Я просто объединил после войны уже существовавшие страховые кассы». Но соцстрах был делом его жизни, и этого Советник отрицать не мог. Однажды Пастор спросил, откуда у него эта страсть приносить пользу обществу. Почему он не может жить спокойно, наслаждаясь богатством и страстной любовью к Габриэле? «Потому что нужно платить пошлину за любовь. Счастье индивидуума должно отражаться на жизни коллектива, иначе общество лишь миф». И как–то в другой раз: «Мне приятна мысль, что каждый раз, когда я сплю с Габриэлой, кому–нибудь полностью оплачивают больничный лист». – «Кому–нибудь одному?» – спросил Пастор. Пастор часто спрашивал себя, не было ли само его усыновление этой безупречной супружеской парой тоже своеобразной «пошлиной на любовь». Но со временем он понял, что дело в другом: он был их свидетелем, Пятницей их личного острова. Как иначе могли бы люди узнать, что мужчина и женщина любили друг друга на этой грешной земле? «Когда же ты сам в кого–нибудь влюбишься?» – спрашивала Габриэла. «Когда мне будет знамение», – отвечал Пастор.

***

Тянь давно ушел, занималась заря, дождь наконец перестал. Телефонный звонок. Аннелиз.

– Пастор?

– Да, Сударь?

– Вы не спали?

– Нет, Сударь.

– Как вы относитесь к тому, чтобы позавтракать со мной в воскресенье утром? Подведем кое–какие итоги.

– Охотно, Сударь.

– В таком случае встретимся в девять часов в закусочной «Сен–Жермен».

– Через дорогу от «Де Маго»?

– Да, именно там я завтракаю по воскресеньям.

– Договорились, Сударь.

– Значит, до воскресенья, вам остается несколько дней на то, чтобы отшлифовать рапорт.

23

Мадемуазель Верден Малоссен. Портрет в младенческом возрасте. Ей уже три дня!

Это существо размером с ростбиф для порядочной семьи и такого же красно–мясного цвета, со всех сторон оно тщательно обложено пеленками, а где не обложено, сверкает чистотой и пухлыми складочками – одним словом, младенец, сама невинность. Не стоит расслабляться. Она сладко сопит, сжав кулачки и ресницы, с единственной целью: проснуться и заявить об этом. А когда она проснется, в доме – Верденское сражение! Массированный удар батарей, вой шрапнели, воздух полон одним пронзительным звуком, мир потрясен до основания, человек теряет человеческий облик и готов на любой подвиг и на любую подлость, только б это кончилось, только б она заснула, хотя бы на четверть часа, только б она снова стала большой сарделькой, конечно, взрывоопасной, как граната, но по крайней мере тихой. Это не значит, что сами мы в это время будем спать, мы бдим, ее пробуждение не должно застать нас врасплох, но все же нервы чуть–чуть расслабляются. Временное перемирие, затишье перед бурей… Передышка в военных действиях. Мы спим вполглаза и вполуха. И в нашем внутреннем окопе часовой всегда на посту. Едва раздастся свист первой сигнальной ракеты – в штыки, братушки, черт побери! Соски наголо! Отбить атаку! Подгузники! Пеленки! Так твою так! Еще пеленки! С одного конца вливается, с другого тут же выливается, вопль поруганной чистоты не лучше голодного воя. Подгузники! Соски!

Все. Верден заснула. Растерянные, измотанные, мы стоим вокруг и тупо смотрим, как она с широкой улыбкой переваривает пищу. Эта улыбка – песочные часы. Постепенно, незаметно для глаз она начинает иссякать, уголки рта сближаются, и когда розовый ротик превращается в сжатую гузку – пора трубить подъем и выпускать резервы. Снова из окопов вознесется к небесам протяжный, жадный вопль. И небеса ответят залпом тысячи орудий: соседи бьют в потолок, колотят в дверь, во дворе градом сыплются ругательства… Война – она как огонь в соломе: чуть зазеваешься, и пожар на весь мир. Сперва какой–нибудь пустяк, мелкий взрыв в башке у герцога, в Сараево, а через пять минут все как по команде вцепляются друг другу в глотку.

И тогда дело долгое…

Верден воюет без устали.

Уже три дня.

В итоге Жереми, от которого остались одни глаза, склоняется над кроваткой Верден и измученно спрашивает:

– Она вообще когда–нибудь повзрослеет?

***

Единственный оазис спокойствия среди бури – это мама. Она спит. Бесчисленные атаки Верден на нашу семейную территорию обходят маму стороной! Прямо Женевская Конвенция. Мама спит. Сколько я себя помню, после каждых родов мама засыпала. Она проспала шесть суток после рождения Жереми. Это был рекорд. В отличие от Господа Бога, на седьмой день она проснулась и спросила:

– Ну что, сынок, на кого похож этот мальчик?