Людовик XIV и его век. Часть вторая

И в самом деле, по возвращении из Венсена король вел себя очень холодно и сдержанно; он всячески избегал встреч с мадемуазель д’Аржанкур, а если неожиданно сталкивался с ней, то явно был настроен проявлять твердость в своем решении порвать с ней навсегда. К несчастью, через два дня после его возвращения состоялся придворный бал, который король согласился почтить своим присутствием и на который явилась мадемуазель д’Аржанкур. Сверкая красотой, которую придавал ей ее наряд и, возможно, усиливала ее досада, она на глазах всего двора подошла прямо к юному монарху и пригласила его танцевать с ней. Услышав эту просьбу, Людовик страшно побледнел и подал девушке свою руку, которая не переставала дрожать все то время, пока длился танец. После этого мадемуазель д’Аржанкур сочла свою победу несомненной и в тот же вечер поделилась с подругами своими надеждами, которые она основывала на этом волнении короля, всеми, впрочем, замеченном.

Опасность была грозной, и потому Мазарини решил, что настало время вмешаться в это дело. Однако, в отличие от королевы, он призвал на помощь себе не благочестие и веру, а ревность и презрение: его полиция, начав поиски, донесла ему об интриге, а возможно даже двойной интриге, которую вела мадемуазель д’Аржанкур. Было перехвачено или куплено собственноручно написанное ею письмо, не оставлявшее никаких сомнений в ее отношениях с маркизом де Ришелье. Обо всем этом было доложено королю, со свидетельствами в качестве подтверждения сказанного. И тогда гордость Людовика XIV сделала то, чего не могли сделать убеждения: он перестал видеться с мадемуазель д’Аржанкур; а поскольку в это же самое время г-жа Бове явилась к королеве с жалобой на раздор, который внесла в семейную жизнь ее дочери мадемуазель д’Аржанкур, то девушке было приказано отправиться в Шайо, в монастырь Дочерей Пресвятой Девы Марии, где, избавленная от заблуждений в отношении не только своих честолюбивых замыслов, но и своей любви, она провела весь остаток жизни, хотя и не постриглась в монахини и никто ее к этому не принуждал.

Мазарини разбирался в любви не хуже, чем в политике: он знал, что ничто так не исцеляет от платонической любви, как физическое наслаждение. Речь шла о том, чтобы полностью искоренить из памяти короля воспоминания о прекрасной затворнице; для этого следовало отыскать для него развлечение.

Выбор пал на одну садовницу. Откуда она взялась, никто не знает. Как ее звали, никому не известно. Из тогдашних писателей один лишь Сен-Симон рассказывает об этом любовном приключении.[11] Однако оно не обошлось без последствий: садовница забеременела и родила дочь, но, из-за низкого происхождения матери, несчастную девочку оставили в безвестности, а когда ей исполнилось восемнадцать лет, ее выдали замуж за дворянина из окрестностей Версаля, по имени Ла Кё, которому Бонтан, камердинер короля и его доверенное лицо, по секрету сообщил о ее происхождении. Ла Кё с великой радостью согласился жениться на ней, надеясь, что брачный союз со старшей из дочерей Людовика XIV поможет ему далеко продвинуться. Однако он ошибся: ему удалось подняться лишь до чина капитана кавалерии, да и то по протекции герцога Вандомского. Что же касается самой дочери Людовика XIV, которая, к несчастью, знала тайну своего рождения, то она была высокой, хорошо сложенной и внешне очень похожей на короля; вероятно, именно по причине этого сходства ей было запрещено выходить из ее деревни, где она и умерла в возрасте тридцати шести или тридцати семи лет, завидуя участи трех своих сестер, признанных отцом и превосходно выданных замуж. У нее было несколько детей, которые, как и она, умерли в безвестности.

Мазарини не ошибся: эта мимолетная интрижка совершенно исцелила короля от любви к мадемуазель де Ла Мот, так что он вернулся к своей привычной жизни и предался удовольствиям. Именно в это время в его окружении снова оказалась Мария Манчини, на которую он вначале не обратил никакого внимания.

Но если он не обратил внимания на молодую девушку, то совсем иначе обстояло дело с ней в отношении него. Вид короля, такого красивого и величественного, возбуждал в ней чувство, никоим образом не напоминавшее почтение.