ЛюГоль

Двор буквально утонул в ее истеричном вопле, она схватилась за лицо, и Ая к своему ужасу увидела струйки крови меж ее пальцев. Все происходило прямо под окнами Аиной квартиры, и мама была дома. Ая остолбенела, глядя не на уходящую в окружении толпы детей пострадавшую, а на свои окна. Но мама не появилась. Аю колотило. Она юркнула в подъезд, бесшумно открыла своим ключом дверь, вошла в тихую квартиру.

Мама читала за кухонным столом. Не услышать криков произошедшей прямо под окном драмы казалось невозможным. Но мама парила в ином измерении. Вечернее солнце слепило нещадно. Ая задернула портьеры во всей квартире.

– Зачем? – ожила мама.

– Жарко очень, – еле выдавила Ая из окаменевшего горла.

– Будешь ужинать?

– Нет-нет.

Ая посмотрела в щелочку меж штор на соседний дом, где все еще толпились сочувствующие дети и взрослые. Подъехала «Скорая». Ая не выдержала и скрылась в детской, окна которой выходили на другую сторону. «Только бы не узнала мама», стучало в ее голове. «Только бы она не узнала». Ая ждала звонка в дверь или по телефону каждое мгновение, как приговоренный к смерти ждет падения гильотины или электрического разряда. Но ни палачи, ни судьи за нею не явились.

Наутро хотелось обратить вчерашний вечер в сон, хотя Ая не раскаивалась в содеянном. Такой противной нудиле и с синяком поживется неплохо. Но все же горькая слюна страха не за себя, а за маму обволокла горло.

Школьный день на удивление прошел тихо и закончился субботником на пришкольной территории. Остатки Аиных переживаний растаяли под апрельскими лучами. Радужная, певчая, она вернулась домой. Мама пришла спустя полчаса, необычно рано для нее.

– Я только что из твоей школы, – металлически отчеканила она.

«Наконец-то порадуется моей успеваемости», – Ае хотелось так думать, подходил к концу ее второй класс, но тон материнского голоса предвещал иное.

– Девочка чуть не лишилась глаза. Битка рассекла ей бровь и оставила огромный синяк. Я беседовала с ее мамой и учителями. Меня могли осудить на пожизненную выплату пособия по инвалидности, если бы ты оказалась более метким стрелком.

Все хорошее, что совершила Ая за свою короткую жизнь и что абсолютно, казалось, не трогало ее маму, взлетело на одной чаше весов, лихо подброшенное тяжестью ее первого в жизни проступка на другой. За те ее восемь лет Ая не познала ни оскорблений, ни наказаний, ни ударов, поэтому тот день забрался во все уголки ее памяти.

Отцовский кожаный ремень хлестко упал девочке на плечо. Она вскрикнула от неожиданности, боли и испуга. Ненависть, с которой мама вонзала в пьяного отца свои коготки, липкой стеной встала между нею и дочерью. Удары сыпались на все кусочки Аиного тела. Она плакала, кричала, пытаясь остановить маму, но мольбы ребенка еще более распаляли ее. Это было больно. Те отметины ремня из рук самого родного, близкого, любимого Ае человека, которому она до сих пор не доставляла огорчений, о вечной жизни которого молила небо, невыносимо жгли ее кожу, но еще больнее сердце. Аю били первый раз в ее жизни. Молча, сухо, по удару в три секунды. Девочка протягивала исполосованные ремнем руки, пытаясь защитить тело, сквозь слезы старалась встретиться с маминым взглядом, чтобы согреть его, остудить непонятно откуда возникшую ненависть, но та не смотрела дочери в глаза. Ее лицо было мертво. Ая кинулась под стол, пролезая меж стульев. Сильные удары ремня догоняли трясущуюся от боли и страха девочку и хлестко падали на ее спину, попу, ноги, пятки.

– Мамочка, милая, постой, остановись! – Ая дрожала, подбирая конечности и укрываясь стулом. Голос клокотал и рвался в рыданиях. – Не надо так! Мамочка! Мне очень больно, мамочка! Я все расскажу, как случилось! Ты же учила меня быть справедливой! Мамулечка, родная, больно мне! Очень! Так нельзя! Руки горят! Кто же поймет меня?! Зачем ты так со мной! Это вместо папы, да?!

Мать выронила ремень, резко развернулась, съежилась, стремительно покинула комнату и закрылась в ванной комнате.

Послышался шум воды. Ая лежала между ножек стульев, прикрыв пылающее лицо распухшими ладонями и уже не способная плакать. Это же состояние беззащитности перед любовью, внезапно обратившейся ненавистью, ей довелось пережить, уже будучи взрослой. К несчастью, не единожды. Такое помнится без туманности, с поразительными подробностями всю жизнь. И оно отравляет веру в человека, которого все равно продолжаешь любить, хотя сама любовь становится смертельно больной, обретая тленный вкус и запах. Но от нее не можешь убежать, потому что она – это ты сам.