Люсьена

Здесь судьи были не такие уж страшные. Все же их присутствие очень обостряло мои впечатления. Я говорила себе, что мы с Пьером Февром, по какому-то взаимному соглашению и признанию, оказались вдруг словно ярко освещенным городом, окруженным варварскими племенами, которые издали любуются непонятными празднествами, происходящими в нем.

Пьер Февр, может быть, не сознавал этой мысли, но он должен был ее почувствовать. Сильно пересидев обычный час моего возвращения, я подумала, что пора домой, но мне пришлось хотеть этого несколько минут кряду и двадцать раз повторить себе приказание, чтобы, наконец, заставить себя встать и произнести слова прощания.

Не успела г-жа Барбленэ сказать своему мужу:

«Ты проводишь мадмуазель», как Пьер Февр воскликнул:

— Но мне тоже в город. Если мадмуазель позволит, я помогу ей перебраться через рельсы.

Предложение было сделано таким решительным тоном, что никто не успел ни оспорить его, ни даже задуматься над ним.

Казалось, г-жа Барбленэ хотела напомнить Пьеру Февру, что он должен обедать у них, как обычно. Но она только слегка откинула голову, подняла и приоткрыла левую руку и на миг задержала дыхание.

Что касается сестер, то я старалась не представлять себе, что они могут думать о происходящем.

Мы с Пьером Февром несколько неожиданно оказались на пороге.

Тот же порыв, что захватил нас обоих час тому назад и толкнул Пьера Февра на неожиданный поступок, заставил меня сказать ему:

— Надеюсь, что не я оторвала вас от вашей невесты?

Мы пересекали первые рельсы. Он воскликнул:

— Я попаду под поезд, если вы будете так меня огорашивать. Моя невеста… послушайте…

И он принялся повторять: «Ха! ха! ха!» — род восклицания, очень веселый и очень мужественный, менее связанный с телом, чем смех, действительно чистый взрыв живого ума, который вызывал мысль о разных легкомысленных способах относиться к жизненным обстоятельствам и который я живо представляла себе звучащим в узком коридоре корабля или у входа на мостик, на верхней ступеньке железного трапа. Один взгляд какого-нибудь человека может казаться нам неисчерпаемым и может дать этому человеку власть над нами, вес которой нас поражает. «Ха! ха! ха!» Пьера Февра внезапно внушило мне общую веру в самое себя и в окружающее, смелую точку зрения на человеческое положение. Это был словно глоток вина. Даже тело и костяк получили свою долю. Я позавидовала человеку, который носит в себе запас такого настроения, и почувствовала, с каким нетерпением буду ждать еще одного «ха! ха! ха!» Пьера Февра.

Через несколько рельсов он добавил:

— Кто вам сказал, что я жених?.. Прежде всего, чей?

— Простите. Я вижу, что сказала или сделала глупость. Я слушала невнимательно и поняла превратно обрывки признаний, вырвавшиеся у моих учениц… Я в отчаянии…

— Не оправдывайтесь так. Я, напротив, в восторге, что имею случай навести справки относительно предмета, который, как-никак, а меня касается. Послушайте! Вы отнеслись ко мне, как к товарищу, и это очень хорошо. Не замыкайтесь теперь в дипломатическую осторожность.

— Но что я могу вам сказать, чего бы вы не знали, наверное, лучше меня?

— Простите! Мне кажется, вы способны открыть мне кучу вещей. Вы уже сообщили мне, что я жених. Вы находите, что этого мало?

Здесь было место для нового «ха! ха! ха!», которого я ждала, но которого не последовало. Я готова была разочароваться, но подумала, что, повторяясь, когда его ждут, этот чудесный взрыв глубокой жизни принял бы механический характер и что его власть надо мной требовала неожиданности.

— Ну! Просветите меня до конца. Какого числа я женюсь? Это очень важно для меня из-за приготовлений.

— Вы смеетесь надо мной, и я этого заслужила. Куда я вмешалась? Но вы отлично понимаете, что если произошла ошибка, я могу в ней только извиниться, а не давать вам объяснения. Если кто-нибудь из нас, — добавила я через минуту, — в состоянии исправить ошибку другого, то это, конечно, не я.

Он улыбнулся, сделал забавную гримасу, которую странно осветил путевой фонарь.

— Это недурно. В сущности, я в положении обвиняемого. Да, да! и это вполне законно… Час искупления… Вы имеете полное право спрашивать меня, как могло случиться, что я слыву женихом… да, чьим?.. ну, одной из сестер Барбленэ, скажем, женихом сестер Барбленэ.

Он говорил это так весело! И это так отвечало некоторым из моих предыдущих мыслей, что я не могла удержаться от смеха.

— Я должен оправдаться. Я должен объясниться.

Я протестовала.

— Да, да. Но вы мне поможете. Это совершенные пустяки. В этом вопросе есть оттенки, которых я не улавливаю, а вы, вы сможете их мне пояснить.

Мы выходили из вокзала. Когда мы собирались пересечь площадь, он остановился и сказал мне грустно: