Лютая охота

Стоя у порога, он в упор разглядывал свою крошечную гостиную. Когда он вышел из машины, ему захотелось убить. И это было не виртуальное, метафорическое желание, какое возникает порой у обывателей, которые в жизни и мухи не обидят. Нет, это была реальная жажда убийства и резни.

Он потерял хладнокровие.

Он изменил. Прежде всего присяге, а потом и всем своим принципам. Всему, что отец внушал ему с детства. Те удары, что он нанес, не были демонстрацией силы, они были демонстрацией слабости, он это знал. На какую-то долю секунды он был счастлив, что отца уже нет в живых. Как бы он на это отреагировал? Он вспомнил слова Серваса, которые тот сказал ему, отведя в сторону после этого случая. Он предлагал ему шанс искупить свою вину, показать, чего он стоит, а уж решать было ему самому…

Из-за стенки слышались басы крутого проигрывателя. Студент, занимавший соседнюю студию, должно быть, работал на очередной самоизоляции… Почти все жилые помещения под крышей занимали студенты. Плата была весьма умеренная, квартирки паршивые, переборки тонкие, как картон. Рафаэль не раз встречал соседа. Поначалу тот был приветлив, улыбался, но, как только Рафаэль сказал ему, что он полицейский, парень начал его избегать. Когда они сталкивались на лестнице (лифт до верхнего этажа не ходил) или на площадке, сосед приветствовал его еле заметным кивком. Этот простой жест, видимо, вызывал у него неловкость, словно он всякий раз входил в какое-то соглашение с врагом. Наверное, он говорил себе, что у него был шанс изучать политические науки, социологию или стать инженером, принадлежать к образованной элите, стать солью земли. Ему не хотелось оказаться в шкуре того типа, что жил рядом с ним, и в то время, пока остальные его ровесники только учились, он уже стал полицейским. Впрочем, тревога за завтрашний день и безрадостные перспективы, ожидавшие его поколение, должны были его мучить, как и всех.

Рафаэль вытащил из холодильника пластиковый контейнер с медикаментами. Открыв баночку «Ред Булла», он взял одну из коробок: «Прозак»[49]. Потом подошел к буфету за диваном, посасывая холодную жидкость из баночки.

На буфете стояла фотография в рамочке: полицейский в парадной форме стоял навытяжку, на груди у него поблескивали медали. Отец, дивизионный комиссар Мишель Кац.

Он покончил с собой через десять дней после того, как был сделан этот снимок. Декабрьским вечером 2011 года трибунал потребовал для него четыре года тюрьмы и полный запрет на профессию – за коррупцию.

Отец не стал дожидаться конца совещания. Верный своим привычкам, он сам уладил это дело.

Если бы он был японцем, он сделал бы себе сеппуку. Впрочем, человек высокой культуры, тонкий знаток литературы, влюбленный в японскую цивилизацию, его отец восхищался Мисимой, автором «Золотого храма», «Жажды любви» и работы «Современная Япония и этика самураев». Рафаэль считал, что в противоречиях гениального японца его отец узнавал себя.

Взяв фото с собой, Кац вошел в маленькую спальню, где умещались только кровать, ночной столик и комод из «Икеи». Он поставил фотографию на комод и медленно разделся. Оставшись совершенно нагим, белокурый юный сыщик с телом святого Себастьяна, любимого святого Мисимы, выдвинул верхний ящик комода и достал аккумулятор, к которому были прикреплены несколько проводов. Каждый из проводов заканчивался зажимом в силиконовой оболочке. Он прицепил зажимы к груди вокруг сосков.

– Я разочаровал тебя, отец, – прошептал он, глядя на фотографию, – в очередной раз разочаровал.

Подключив батарею к сети, он почувствовал, как слабые электрические разряды нежно пронизывают соски, грудь, каждый нерв. Пронизывают все тело. Он вздрогнул и напрягся.

– Я знаю, что ты сейчас думаешь, отец: что я ничего не стою. Ты всегда мне это говорил.

Он повернул реостат. Напряжение возросло до максимума. Электрошок, дрожь, боль, наказание, наслаждение…

– Но сейчас, когда ты мертв, сукин сын, ты больше ничего не можешь сказать!

Он плюнул на фотографию, почувствовал эрекцию и закрыл глаза.

* * *

Страж общественного порядка отпил глоток дымящегося кофе из стаканчика, наблюдая за хорошенькой медсестрой, которая выходила из палаты. Судя по аметистовым глазам, деликатно подчеркнутым тенями и черными стрелками подводки, девушка была хорошенькая, хотя маска и скрывала остальную часть лица. Он уже заметил, насколько маска придает значение взгляду.

Он поздоровался, но она вряд ли обратила на него внимание и удалилась по длинному коридору, ступая так уверенно, словно эта больница принадлежала ей. Он проводил ее глазами, сначала убедившись, что его никто не видит.

Но было уже около полуночи, и в этой части больницы стало пусто и тихо.