Лютер

Приор недовольно пожал плечами. Он, конечно, давно приметил, что фон Штаупиц с особым вниманием относится к брату Мартинусу, и, если бы речь шла о ком-то другом, разумеется, не стал бы критиковать решение викария направить молодого монаха работать в лечебнице. Но, будучи человеком практичным, который не терпел, когда таланты, способные послужить на благо монастырю, растрачиваются понапрасну, он не мог допустить, чтобы монах в сане священника тратил все свое время на то, чтобы кормить стариков жидкой кашкой.

— Брат Мартинус посещал в Эрфурте университет, не так ли? — поинтересовался он наконец у Штаупица.

Ему в голову внезапно пришла одна идея. Причем идея замечательная, которая могла послужить во славу монастыря. Вот только надо было суметь подать ее так, чтобы викарию этот его план тоже показался соблазнительным.

— Он закончил артистический факультет [2]и приступил к занятиям на факультете права.

Приор сделал шаг в сторону от колонны, отступив в прохладный полумрак галереи. Он в раздумье теребил бороду. И наконец сказал:

— Брат Мартинус не должен тратить время впустую. Нет, не поймите меня превратно, святой отец. Ходить за больными — богоугодное дело, и Небеса вознаградят его за это. Но все же, на мой взгляд, роль духовного пастыря пристала брату Мартинусу куда больше. По этой причине я желал бы, чтобы он продолжил свои штудии и занялся бы изучением теологии в нашей монастырской школе.

Фон Штаупиц ответил не сразу. С некоторой тревогой поглядывал он туда, где его любимец, сняв с себя кожаный фартук, поставил в оконную нишу деревянную миску и подхватил под руки трясущегося старца, который непрерывно бормотал что-то себе под нос. Викарий втайне надеялся, что это новое занятие поможет Мартину прийти в согласие с самим собой, однако лицо молодого монаха красноречиво свидетельствовало о том, что он по-прежнему не изгнал донимавших его демонов.

— Вы правы, святой отец, — сказал, немного помолчав, фон Штаупиц. — Из брата Мартинуса может получиться настоящий ученый. Я обращусь в главный капитул с просьбой, чтобы ему позволили посещать монастырскую школу, и пусть он как можно скорее начнет изучать Священное Писание.

Мартин всем сердцем принял предначертанное, хотя его обуревали разные чувства. С одной стороны, он был благодарен фон Штаупицу, потому что работа с текстами Ветхого и Нового Завета, а также с писаниями Отцов Церкви открывала перед ним мир, который он, несмотря на годы, проведенные в монастыре, до сих пор воспринимал как нечто туманное и расплывчатое. С другой стороны, он столь долго избегал врат учености, что вновь привыкнуть к жизни студиозуса было ему непросто.

Когда настала осень и на старые стены монастыря августинцев набросились дожди и ветра, Мартина начали мучить столь сильные головные боли и приступы головокружения, что, когда он взбирался по крутой лестнице в дормиторий, его бросало то в жар, то в пот. Вернулись к нему и коварные боли в желудке, которые он, казалось, давно преодолел. Он не мог теперь ни есть, ни спать. Мартин писал викарию длинные письма, предупреждая его, что до зимы он может и не дожить, но фон Штаупиц на этот раз был с ним суров. Он отвечал Мартину, что даже на небесах нужны ученые мужи и что он не имеет права злоупотреблять доверием приора и всего капитула. Не раздумывая долго, он направил молодого монаха к брату-инфирмарию, и тот некоторое время пользовал его то холодными, то горячими ваннами и примочками с купырем, вербеной и мелиссой. Когда через несколько недель, показавшихся Мартину бесконечными, у него вновь появился аппетит, брат инфирмарий попросту выставил его за дверь, отметив при этом, что другие братья чувствуют себя много хуже.

Мартин вздохнул с облегчением. Радуясь, что избавился наконец от грубых рук инфирмария, он решил последовать совету своего ментора. Он собрал все силы и заставил себя не идти на поводу у собственных настроений. Поскольку приор, к неудовольствию многих братьев, освободил Мартина от большого числа обязанностей, он с усердием углубился в книги, которые, пылясь на полках монастырской библиотеки, казалось, только и ждали, когда их откроют. Он познакомился с сочинениями Блаженного Августина, которому посвящено было северное окно монастырской церкви, и узнал, что сказал некогда этот ученый муж о связи между справедливостью и милосердием. Часами просиживал он при свете свечи в монастырском скриптории или в знаменитой университетской библиотеке над рукописями, силясь разобраться в доказательствах теоретиков. Прежде всего его интересовали суждения Фомы Аквинского и Бернара Клервоского, который был сторонником учения о мистическом единении Бога с человеком и ратовал в свое время за полное реформирование монастырских порядков.