Люцифер. Том 2

Оба одинаково желали остаться наедине. Тяжелее всякого объяснения было для них молчаливое наблюдение друг за другом и обмен незначительных фраз, где каждое слово имело свой затаенный смысл. Антуанетта, потеряв терпение, дала понять своим родным, что желает остаться наедине с гостем. Граф и графиня Мартиньи тотчас же удалились под предлогом визита.

– Наконец-то! – сказал Цамбелли. – Благодарю вас, что вы избавили меня от присутствия посторонних людей. Принуждение было слишком тяжело. Я не в состоянии был более скрывать своих чувств. Мне оставалось только удалиться и упустить случай, который, быть может, не появится более.

– При нашей дружбе, шевалье, это опасение кажется мне совершенно напрасным. Вы можете видеть меня, когда вам угодно.

– Разве вы не знаете, что во всех салонах и на улицах толкуют о предстоящей войне с Австрией? Мысль, что уже сочтены часы вашего пребывания в Париже, приводит меня в отчаяние.

– Я еще не думаю об отъезде, – ответила уклончиво Антуанетта. – Наш посланник граф Меттерних надеется на восстановление мира.

– Он только обманывает других. Может ли он думать, что император позволит усыпить себя и будет спокойно ожидать, пока нападут на него?

– Что бы ни случилось, но меня привязывает к Парижу святая обязанность спасти моего брата. Я не уеду отсюда, пока не узнаю, что он на свободе.

– Всякий поймет и одобрит это намерение, даже ваши родители, так как вы возвратите им потерянного сына. Вы представляете собой редкий пример сестринской любви. Если бы вы слышали, с каким восхищением говорит о вас император.

– Его величество слишком милостив ко мне, придавая такое значение моему поступку.

– Его великодушное сердце всегда было способно понимать высокие дела и помыслы. Как ошибается мир относительно этого человека!

– Вы восхищаетесь им, и он, со своей стороны, вероятно, также ценит ваши достоинства…

– Я никогда не скрывал своего уважения к нему, даже в Вене, где небезопасно было хвалить его.

– Опасно! Только не для шевалье Цамбелли!

– Именно мне, потому что вы постоянно нападали на него.

– Теперь вы можете вполне торжествовать. Я сложила оружие и сознаюсь, что благодаря предрассудкам воспитания и моим родным у меня составилось крайне нелестное мнение о Бонапарте. Я ожидала встретить тирана, узурпатора, а вместо этого увидела человека, который совместил в себе Цезаря и Августа.

– Вы уже не станете больше сердиться на меня за желание видеть вас при дворе великого Наполеона, – заметил с улыбкой Цамбелли, – где вы заняли положение, достойное вашей красоты и ума.

– Я не могу играть здесь никакой роли; вы забываете, что я иностранка.

– Разве Франция не настоящее ваше отечество? Мы оба – простите такое сопоставление – не можем считать себя детьми холодной и мрачной Германии, мы немцы только по нашим матерям. Здесь свободно развивается страсть, гений не стеснен никакими ограничениями, нет пределов желаниям. Пример императора налицо. Его маршалы мечтают о герцогствах и королевствах. Благодаря ему я наконец почувствовал, что начинаю жить.

Цамбелли выразил то, в чем Антуанетта еще не решалась сознаться самой себе.

– Если я поняла вас, – сказала она, – то вы связали вашу судьбу с Наполеоном.

– Я добровольно и сознательно сделался его слугой. Обязательства, которые мы сами принимаем на себя, не могут тяготить нас. К тому же я наполовину итальянец и считаю себя его подданным.

– Не мечтаете ли вы, как его маршалы, сделаться королем или герцогом?

– Главная цель моих стремлений вне власти императора, – ответил Цамбелли. – Она в ваших руках. Я скорее ищу около него удовлетворения той жажды деятельности, которая составляет основу моего существования, нежели чего-либо другого. Я принадлежу к ненасытным людям. Иногда мне кажется, что даже королевская корона не могла бы осчастливить меня. Я никому не решился бы говорить об этом, кроме вас. Вы заглянули в самую глубь моего сердца. Мое счастье…

– Мне кажется, шевалье, – холодно заметила Антуанетта, прерывая его, – что есть вещи, о которых не следует возобновлять разговора.

– Я не хотел напоминать вам самого печального момента моей жизни, когда я должен был навсегда отказаться от счастья и спокойствия. Мне осталась одна надежда, что шум битв и волнения политических дел заполнят пустоту моего существования; но мне вечно будет недоставать того, чем я никогда не наслаждался, и мое горе никогда не затихнет…

Голос Цамбелли дрожал. Он говорил с театральным пафосом, которому умел придать вид непритворного страдания. Гордая аристократка вторично отталкивала его.

«Опять этот Вольфсегг!» – подумал Цамбелли вне себя от ярости.

Но на этот раз он не был так обезоружен, как в тот вечер, когда она бросилась от него в объятия своего дяди. Если он не мог заслужить ее любовь, то хотел доставить себе зрелище ее смущения.

– И война, и политические дела могут увлечь вас и сделаться главной целью жизни, – ответила Антуанетта равнодушным голосом. – Как часто человек ищет своего счастья там, где он не может найти его!