Лютый остров

Мы остановились, спешились. Сребляна ждали, встретили с поклоном, стали зазывать в дом на угощенье. К скале тулились домишки, грубые, тесные, – там невольники ютились. Выше по тропе стоял большой, удобный с виду дом – в нем жили надсмотрщики и начальник рудника. У домишек курился дым, теплились огни, а у штольни кипела работа.

– Ты погоди с угощеньем, – услышал я спокойный кнежий голос. – Сперва ответишь, а там посмотрим, приму ли его от тебя.

Мужик, с которым он говорил – тучный, богато одетый, – лебезил, в пояс кланялся – знал, чем завинил, клялся, что ведет уже следствие, что страшно покарает виновных. А в чем виновных – в том, что, может, сжалились, позволили человеку на волю бежать? Слушал я, кусая губы, а серебряная Янь-Горыня, казалось, скалилась мне насмешливо, пряча ухмылку в зыбкой тени...

– Ладно, ладно, Крепляк, поздно уже, про то говорить завтра станем. А хотя есть на сегодня еще одно дело... Лют! Подойди-ка.

Я опомнился, пошел. Кнеж стоял ближе к шахте, чем к поселению, в нескольких шагах всего от того места, где кипела работа. Невольники толкали из шахты тачки с непромытой рудой, тяжко надрывались, пока тащили в гору, – вход в штольню шел под откос. Вдоль хода стояли копейщики в низко надвинутых на глаза шлемах, недвижимо стояли, на всякий случай, – а за тем, чтоб работа шла ходко, глядели надсмотрщики. Крик стоял в душной вечерней глуши, хлысты так и свистели, перебивая стоны и дальний гул отбойных молотов.

Как я подошел, Среблян шагнул к одному из надсмотрщиков – тот тут же в ноги ему склонился, – забрал у него кнут. Не говоря ни слова, вложил мне в ладонь. Повернулся и так же молча, не глядя, указал на раба, что как раз остановился с тачкой против нас.

Я не понял сперва, что он хочет. Посмотрел на человека. Тот уже много часов работал, был измучен, грязен с головы до ног. На меня и не взглянул – он вообще плохо разумел, что вокруг творится, ему бы только смену отработать и прилечь – вот что на лице его ясно читалось. Не молод он был уже, в отцы мне годился...

Присмотрелся я к нему – и в пот меня бросило.

То был Береста, устьевский староста, батька моей Счастливы!

– Чего ждешь? – Голос Сребляна будто меня самого кнутом огрел – было уже так прежде, помнилось мне, когда я пришел к нему на службу проситься. – Говорил, лютовать со мной в походе станешь, людей рубить. Как рубить, если даже ударить не можешь?

Стиснул я зубы так, что челюсть судорогой свело. Повернулся к воеводе, переступил негнущимися ногами.

– Кого другого дай, – сказал хриплым голосом, который сам едва узнал. – А этого не могу. Это отец жены моей. Не могу.

И как встрепенулся от моих слов Береста! Как зажглись снова глаза его потухшие, как пламенем полыхнули – враз вспомнилось, в кого дочка его норовом да гордыней пошла. Только где ж теперь Счастливина гордыня, где гордыня нашего Бересты...

– Май? – переспросил недоверчиво. Выпрямился, руку к глазам приложил, будто так легче было рассмотреть. – Май, ты, что ли? Живой? А Счастлива моя...

– А ну примолкни! – рявкнул на него надсмотрщик – и привычно руку занес, да кнут-то у меня. А нет кнута – и не надо ему, рука враз в кулак сжалась, еще привычнее. Только я ему опустить тот кулак не дал. Рванулся вперед да как врежу рукояткой кнута ему по локтю. Тот так и взвыл. Копейщики переглянулись, но, видя, что кнеж смотрит спокойно, ничего не сказали. Привез парня, что же – воля его, пусть тешится...

Я обернулся к Бересте, тяжело дыша. Сказал:

– Со мной Счастлива. В порядке она. Ты за нее не бойся, отец, я ее берегу.

Береста не ответил, только на меня посмотрел. Не любил он меня, то я помнил, и мамку мою ведьмой, случалось, звал... а только теперь помнит ли кто о том? Я не помнил; помнил только, что с одной мы земли и что дочка его – последнее, что жизнь мне теперь скрашивает.

– Что ж, – раздался у меня за спиной ровный голос воеводы, – и то правда, на жениного отца негоже руку поднимать. Вон того бери.

Я посмотрел, куда он указывает. Другой раб, низко опустив голову, вытряхивал рядом из тачки руду. Рубаха на нем была так изодрана, что видны были все ребра, торчавшие под кожей, и кривые красные рубцы на них, не зажившие еще. Этого человека я не знал. И по всему видать, часто его стегали, не привыкать. Ударом больше, ударом меньше...

Только Береста бы отвернулся, не смотрел – мне бы легче было.

– Ну, бей, – сказал кнеж. Я слышал по голосу, теряет он терпение. И то правда – целый день провели в пути, притомились, а тут еще сопляк этот шутки шутить надумал, заартачился... а сам ведь просил: возьми! испытай лютость мою!

Стиснул я зубы. Прижмурился, так что смазалось все кругом, лиц стало не разглядеть, одни тела безликие. Что уж...

Взмахнул рукой, поднял и опустил кнут. Услышал свист плети, треск рассеченной кожи, глухой стон. Услышал недоуменное, мучительное: «За что?..»

– Еще, – сказал Среблян.

Рукоять кнута в руке у меня взмокла – меч так никогда не взмокал. Зубы были сцеплены так – я думал, никогда уже не смогу расцепить. Взмахнул снова...

– Еще, – повторил Среблян.