Лютый остров

И тогда она мне открыла тайну, на которую намекнула прежде старая лесная ведунья. Знай, сказала: как божья сила – от людской веры, так и магия – тоже от веры. Потому что одной природы они: и божья сила, и человеческая. Найди, сказала, того, кто будет верить. Не из суеверия, не по глупости – потому, что сумеешь убедить его в силе своей. И пока он верит, его верою будет питаться твоя магия. И чем сильней он будет верить, тем могущественней ты будешь. Хорошо, если это будет мужчина. Мужчины легко верят в женские чары, так уж они устроены... так сказала. И еще сказала: знай, что поздно ли, рано ли, но наступит день, когда вера его ослабнет. Потому что рано или поздно слабнет любая вера. И тогда, когда это случится, ты лишишься всей своей силы, а я приду и заберу этого мужчину у тебя. Ты мне его отдашь. Если он долгими годами будет верить в силу твою, накопится ее в нем достаточно, чтобы и мой голод хоть на малую толику утолить.

Так сказала и спросила, согласна ли я.

Я сказала: согласна.

...Теплыми, нежными, мягкими были ладони Медовицы на холодном и влажном Орешниковом лбу. Он все лежал и слушал ее рассказ – будто сказку она на ночь сказывала беспокойному чаду, надеясь убаюкать. Смолкнув, она наклонилась и прижалась губами ко лбу Орешника у основания взмокших волос.

– Ты спросил меня тогда, зачем ты мне сдался, зачем хочу стать твоею женой, – прошептала Медовица. – Вот затем. Затем, что ты верил. Мне надо было того, кто верит.

Ветер вдруг пронесся по погребу, хотя и был он заперт наглухо изнутри дубовым засовом. Затрепетали на этом ветру розовые огоньки, взвились выше – и стали гаснуть один за другим. Медовица выпрямилась. Орешник дернулся было – да куда там.

– Пришла... Прости меня, Орко. Я как могла долго держала в тебе веру в меня... прости, что разуверила.

Она отпустила его голову и встала. Орешник глядел прямо перед собой – глаз и тех не было в нем силы скосить – и видел, как над головой его, ширясь, разверзается вязкая скользкая тьма. Не омут, не болото, не трясина – что-то глубже любой трясины, цепче любого болота надвигалось на него, чтоб схватить, проглотить, сожрать и выпить до капли страх его, плоть его, жизнь его, до последней капли, всю. А он даже глаз закрыть не мог. Только лежал и смотрел, как закручивается черная вязкая мгла тугою воронкой, просачиваясь с потолка, капая тьмой на быстро гаснущие свечи в кругу, и как проступает в ней лик огромный, не человеческий, не добрый и не злой – лик странного, чужого всему людскому существа, преданного и изгнанного собственными детьми.

Орешник глядел в него без страха. Весь страх остался где-то вовне, в мире живых, там, где и он сам.

– На! – крикнула Медовица над его головой. – Вот он, тот, кто питал меня силой! Ты пришла за ним – так на теперь! Отдаю!

И когда темный лик над ним раскрыл рот, готовясь его поглотить, вдруг шевельнулось что-то у Орешника над головой. Трепет, жар, толчками исходящая сила, бившаяся над ним, точно птица в клетке, то, что чуял он, – сорвалось с места и кинулось вперед. И только тогда понял Орешник, что не от Медовицы все это исходило. И правда – как?! Ведь сама сказала она, что лишилась всей силы – в тот миг лишилась, когда он перестал в нее верить.

Сила теперь была не в ней – в Иволге.

И столько было этой силы, что, когда ступила вперед Орешникова дочь, темная нелюдь, клубившаяся под потолком, отпрянула от нее, сжалась и зашипела, точно злая черная кошка. Не смея верить своим глазам, Орешник смотрел, как Иволга, распрямив спину и вскинув гордую голову, поднимает руку и выставляет перед собою ладонь, и от той ладони мрак отступает, пятится, будто крот от слепящего света.

– Слушай меня! – велела ему звонким своим голосом Иволга. – Бог ты или демон, и какой земли – не ведаю. Знаю, что мать моя заключила сделку с тобой. То, что должна была, она сделала – отдала тебе того, кого обещала. А я – не заключала с тобой никаких сделок! И что она дала, я забираю обратно. Я у тебя ничего не просила и ничего от тебя не брала – так и руки прочь теперь от моего отца!

Вой – дикий, нелюдский вой – сотряс погреб, дом, двор, весь город Кремен. Вытянулась черная мгла в воронку, из последних отчаянных сил потянула к распластанной жертве своей черные когтистые лапы – и отшатнулась, отброшенная неистовой силой, которую не она дала и не ей было отбирать. А Иволга даже не шелохнулась, хотя волосы ее вились вихрем, залетали ей в лицо, будто стояла она на утесе в бурю. Завыла снова та тварь, будто зверь голодный, – и разорвалась, и посыпались сверху большие черные хлопья, не то вороньи перья, не то пепел, оседая Орешнику на лицо и на грудь.

И в тот же миг понял он, что ощущает их своей кожей, а с ними разом и все тело свое, снова к нему вернувшееся.

Он сел, неловко, неуклюже, тут же завалился на бок. Чьи-то руки его подхватили, кто-то гладил его волосы и лицо, и повторял раз за разом: «Родной мой, родной, ох, бедный мой, простишь ли меня...»