Ливиец

– Пусть говорит Осси, мой господин, и пусть он прославит тебя. Вспомни: Осси не только кормчий, постигший пути течений и ветров, но человек с неутомимым языком. Слова его могут быть сладкими, как мед, или напоенными ядом. Он выпил достаточно, чтобы восхвалить тебя, но слишком мало, чтобы не удержаться на ногах.

Иными словами, дозрел до нужной кондиции, подумалось мне. Я согласно кивнул, и Осси, слегка пошатываясь, поднялся и вышел в середину круга. Отблески огней золотили его лицо и нагие плечи, длинные волосы космами падали на грудь, а в глазах горел неподдельный энтузиазм.

Он был настоящий златоуст, этот Осси! Из тех людей, что слепят финик из песка и продадут его по двойной цене, черное сделают белым и на шакала натянут шкуру льва. Что, в сущности, случилось с нами? Явное позорище: Пема со своей дружиной напился пьян, и враги, сидевшие в засаде, перебили часть его людей, повязали выживших, а самого героя проткнули, как барана.

Такова была истина, но в изложении Осси все выглядело иначе. Ни слова про вино и плен; просто, по его словам, мои дружинники гребли весь день и так спешили в Пер-Рамесс, что утомились и уснули на привале мертвым сном. Подлый враг того и ждал – подполз змеей и ринулся на спящих, ибо его трусливая натура не позволяла биться честно, грудь о грудь. Проснулись спящие и за оружие свое взялись, и зазвенели топоры, запели копья, и потекла рекою кровь; за каждого убитого у Пемы двоих или троих врагов сразили. Сам вождь, что был на берегу у корабля, снес головы десятерым и выпустил Асуше кишки, когда его предательским ударом повергли наземь. И хоть уже погиб Асуша, но торжеству его людей предела не было – всяк понимал, что заплатить за льва гиеной с десятью шакалами цена невелика. Но радовались рано трусы; восстал герой, схватил свою секиру, рассек ближайших от плеча до паха и начал копья острые метать. И встали воины его стеной; враги же – чтобы Исида на них помочилась! – разом ослабели и бросились бежать. Но тщетно! Все они нашли конец от копий, палиц и кинжалов, и трупы их спихнули в воду. Асуше отрубили руку с головой и бросили в мешок, как доказательство свершений Пемы. И сей мешок…

– Голову! – громко выкрикнул кто-то. – Покажи голову!

Вожди, подогретые вином и рассказом, громко зашумели. Кому хотелось поглядеть на голову, кто прославлял героя Пемалхима, кто требовал вина и мяса, а князь Ашайя, чья голова уже клонилась набок, желал ощупать мои раны и убедиться, что я еще живой.

– Пусть принесут м-мешок! – распорядился Пекрур, слегка заикаясь.

– Это не мешок, старейший, а бурдюк, – поправил я. – Бурдюк, а в нем, в вине, рука и голова Асуши.

– В-все равно! Пусть принесут б-бурдюк, и все мы, клянусь клыками С-сохмет, плюнем в него и воз… воз… возблагодарим богов! Мы, сыновья Инара, не прощаем об-биды! Б-бурдюк сюда! А п-пока его несут, пусть твой кор… кормчий расскажет, к-как ты раздобыл богатство!

Иуалат, покачиваясь, отправился за бурдюком, а Осси, под одобрительные крики пирующих, завел историю про ограбление купца Хираджа. Но едва он начал перечислять товары, взятые у финикийца, как над плечом Пекрура выросла фигура воина.

– Посол от Урдманы, мой господин! Ждет на окраине лагеря!

Хмель разом слетел с Пекрура, его морщинистое лицо потемнело. Выпрямившись и приняв надменный вид, он размышлял с минуту, потом щелкнул пальцами, подзывая трех своих ближних людей.

– Пьяных и потерявших разум убрать! Пусть унесут их в шатры и там уложат. Здесь останутся Петхонс, Улхени, Охор… еще ты и ты… – он ткнул пальцем в относительно трезвых князей и повернулся ко мне. – Сын мой Пема, будет лучше, если ты тоже скроешься в шатре – там, за моей спиной. Ты и твой человек с бурдюком… Сиди, смотри и слушай! Выйдешь, когда позову.

Мы с Иуалатом скользнули в темноту за полотняной стенкой. Люди старейшего сноровисто растаскивали пьяных, убирали лишние столики и посуду, подливали масла в гаснущие лампы. Шестеро вооружались – не медля, но и без спешки: кожаные панцири, пояса из бронзовых пластин, шлемы, грубые прочные сандалии, перевязи с кинжалами и топорами. Ели и пили мы на циновках, но теперь принесли раскладные сиденья и кресло для Пекрура; его стражи, взяв копья и щиты, встали сзади полукругом. На голову старейшего опустился шлем, увенчанный страусовыми перьями, на его плечи набросили багряный плащ, в руки вложили секиру. Это убранство словно прибавило тощему Пекруру стати и роста; теперь он выглядел если не фараоном, так настоящим князем-номархом.

– Привести посла! – резко приказал старейший. – Ведите дорогой подальше от берега, чтобы не смог увидеть корабль Пемы. И если у причала горят костры, погасите их!