Ливонская война

— Измерзся дюже ныне, государь, — жалобливо вздохнул Левкий. — Лютая ночь, а аз ея прокатал всю без обогреву и опочиву.

— Своей волей прокатал!

— Божьей, государь!..

Иван отвернулся от Левкия, тронул коня, отъехал на несколько шагов. На середине реки, сквозь разжижавшуюся рассветную пепелесость в белых закублинах пара завиднелась кучка людей. Иван направил туда коня. Сани с князем Владимиром и Левкием медленно двинулись следом. Воеводы, чуть помешкав, тоже спустились на лёд и поехали к середине реки.

Иван наехал на прорубь, на самый её край, — конь испуганно всхрапнул, попятился… Чёрная, дымящаяся вода, окаймлённая по низу проруби тонким, узорчатым ожерельем свежей наледи, легонько пошевеливалась и как-то странно всплёскивалась — как будто всхлипывала.

— Эй, кто там прёт без разбору? — крикнули из-за проруби.

Иван пыхнул в усы белые струи, хлестнул коня плёткой, быстро объехал прорубь. Навстречу ему кинулся кто-то в длиннющей шубе, волочившейся за ним рыжим клином, — видать, с чужого плеча, — в барашковой кучме[117], заиндевелой так, что нельзя было понять, какого она цвета, с сулицей в руке… Иван уже замахнулся на него плёткой, но человек вдруг метнулся под копыта его коню с отчаянным выстоном:

— Государь!.. Государь!.. Не признали тебя! Не гневайся, государь!

— Не пугай коня… Отступи! — Плётка в руке Ивана поуспокоилась; он подобрал её хлыст к рукояти, ласково погладил ею коня по холке. На оступившего человека не глянул даже, будто того и не было вовсе.

Скользя и падая, чуть ли не на четвереньках, к Ивану спешили остальные. Не добежав шагов пяти, свалились на колени и позамерли обмякшими хохластыми комьями. Из-под нахлобученных треухов и малахаев торчали только одни смёрзшиеся клины бород, похожие на засохшие, измасленные кисти.

— Так-то вы встречаете царя, — с надменной укоризной сказал Иван. — Как холопа — распутным[118] криком! Небось во хмелю, как ярыги кабацкие?! А как я вас всех извелю — в прорубь?! И тебя, Темрюк! — высмотрел Иван под одним из малахаев блестящие, чёрные глаза старшего царицыного брата. — Тебе-то уж не пристало слепым быть: в моём доме живёшь и корм мой ешь! И молчи, не оправдывайся! Где подлые? Поднимись и указывай!

— Да вон же они, государь!.. — приподнявшись с колен, виновато и удивлённо проговорил Темрюк, указывая рукой на противоположный берег.

Только теперь Иван разглядел скучившихся у противоположного берега людей. Они были раздеты до исподнего, а некоторые — вовсе донага, и их белые рубахи и тела сливались с белизной льда, с белизной заснеженного берега, потому-то Иван и не смог поначалу разглядеть их в белёсой, загустевшей морозной мгле, покуда рассвет не иссосал её.

— Поуспели уж и ободрать, — с издёвкой и не без злобы бросил Иван. — Ретивы!.. До полезного дела были бы так сноровны, как до грабежа.

— Пошто же добру зря изгибать, государь? — громко сказал какой-то мужичина, охлобучившийся двумя шубами, — не то ратник, не то посошник, и, видать, не робкого десятка. — Нам добро то…

— Молчать!! — взбешённо крикнул Иван. — Как посмел ты, мерзник?! Как посмел?! Темрюк!.. В прорубь его!.. В прорубь!

Темрюк и ещё несколько человек схватили мужика, потащили к проруби… Мужик упёрся, но тут же и сник. Возле самого края проруби тащившие чуть замешкались, и мужик успел крикнуть:

— Господи, смерть примаю! Возьми меня!

— Стойте! — крикнул Иван, но мужик уже полетел в прорубь. Чёрная вода тяжело взболтнулась, выплеснулась на лёд чёрными брызгами и мгновенно застыла на нём блестящими крапинами.

— Бог примет его, государь, — сказал умиротворяюще Левкий, вылезая из саней и подковыливая поближе к Ивану. — Дерзок был смерд, но христианин истинный: с именем Господа отошёл в его пределы.

Иван снял рукавицу, медленно перекрестился, подумал: «Передо мной не поимел страху — перед иными, поди, и вовсе не осмирял души. Зря сгубил смерда. Таковых бы сыскивать приняться…» Вслух с досадой спросил:

— Что за люди с тобой, Темрюк?

— Мои люди, государь, — черкесы… Да охочие… Вызвались израдцев твоих топить. Я за то им посулил рухлядишко… Своей волей посулил, государь… Указу-то не было иного. Велено было — в прорубь… Святой отец с тем указом меня к ним приставил… О рухлядишке ж и слова не было молвлено.

— Ну-ик, разгалаголился! — напал на Темрюка Левкий. — Сулил — так отдал! Царю ин пошто обжужжал слух напраслиной?! Неужто ему рухлядишко то потребно? Не за тем он наехал…

— Отступи, поп, назад, — недовольно бросил Иван, — и не лезь в мой разговор. Не то быть и тебе в проруби — на прохладу мою…

Левкий хихикнул — потешенно, беспечно, но от этой царской шутки (а может, не шутки?) его так жигануло холодом, словно его вдруг оголили на этой лютой стуже. На Ивана он не посмел глянуть, но перед Темрюком — со всей тонкостью искусного притворщика — изобразил невозмутимое спокойствие. Что бы ни подумал Темрюк о нём и как бы ни воспринял слова Ивана, он, Левкий, должен показать ему себя — от этого в конце концов зависело, что будет думать Темрюк впоследствии и о нём самом, и об отношении к нему Ивана.