Ливонская война

— Уймись, Овдотья! — ещё строже прикрикнул на неё Владимир. — В матушке я не волен, а в тебе, жене своей, волен и наказую: уймись! Не ведаешь ты, кто есть государь наш!.. Что за человек он! Не ведает и матушка… Что помнит и знает она о нём, проведя двадцать лет в затворничестве? А я двадцать лет живу с ним бок о бок, душу его слежу, мысли его угадываю, во снах его вижу… Страшен сей человек! — Владимир поднял Евдокию с колен, обнял, зашептал в самое ухо: — Всё он у меня порушит… Любовь нашу осквернит… Жизни наши истопчет! Страшусь я его, страшусь, Овдотьюшка, люба моя! Но не от страха покорен я ему, — ещё тише зашептал он, — не от страха, Овдотьюшка… Часу я жду… А покуда — боже упаси ворошить в нём огонь его! Пусть он жжёт его одного!

— Князь!.. — Евдокия охватила его лицо ладонями. — Неужто есть в тебе сила и воля?

— Я молю Бога, Овдотьюшка, дать их мне…

— Неужто будет тот час?..

— Ежели Бог милостив к нам…

— Я буду денно и нощно молить его! — Глаза Евдокии восторженно блеснули, она страстно поцеловала Владимира и так же страстно прошептала: — Хочу торжества твоего, князь!

Владимир осторожно отстранился от неё… Тоскливо, недобро ему стало от этой её воинственной страстности; понял он её истинные чувства и желания и пожалел, что открыл перед ней душу. Но не сделай он этого — как ещё можно было пригасить этот безрассудный огонь, зажжённый в ней его матерью. Понимал он, как буйно распылался этот огонь в её собственной душе, раз она с такой опрометчивостью бросила его в душу Евдокии, забыв, как велика разница между ней и Евдокией. Что было позволено и даже простительно ей, Ефросинье Старицкой, не позволено и непростительно было Евдокии!

Владимир хотел сказать об этом Евдокии, чтоб умерить её воинственность, но новая откровенность была тягостна для него, а иные, взятые не из души слова, не убедили бы Евдокию. Он только попросил её не лезть без нужды на глаза царю, покуда тот будет в Старице, и обещал выпросить у него позволения остаться в Старице на лето.

Евдокия успокоилась, утешилась неожиданной и столь приятной откровенностью мужа и даже сама заходилась собирать его в дорогу.

7

Иван всё утро пребывал в каком-то угрюмом беспокойстве и нетерпении. Чего-то хотелось ему, а чего — должно быть, и сам не знал. Послав Федьку к князю Владимиру, он с трудом дождался его возвращения и тут же отправил за Левкием. Святой отец притащился чуть живой…

Иван будто не заметил, как нещадно он измучен хмелем, и повелел ему читать отечник[128] - любимое своё чтение. Левкий после каждой строчки засыпал, но Иван приставил к нему Ваську Грязного и велел встряхивать святого отца, да посильней, чтоб чуял он хоть чью-то карающую руку.

— Помилуй, Господе, тварь руки своей, — шептал после каждого встряхивания Левкий и жалобно просил Ваську: — Послюни, ирод, вежды…

Васька жирно плевал себе на пальцы, лез ими в слипающиеся глаза Левкия — две-три строчки прочитывались сносно, но дальше Левкий опять начинал заплетаться, жёлтый нос его притыкался к жёлтому пальцу, которым он водил по строчкам, и Васька вновь начинал всё сначала. За добрые полчаса такой муки Левкий только-только перевернул в отечнике один лист.

Иван терпеливо сносил всю эту дурь: видать, она его потешала, потому что лицо его, отёкшее и очерневшее от хмеля, от бессонницы, от злобы, нет-нет и вздрагивало от набегавшей улыбки.

Он всё ещё был полураздет, босой, сидел перед изразцовой печью, зябко прижимаясь к ней спиной, ел квашеную капусту и прихлёбывал клюквенный квас. Глиняный квасной кувшин приманчиво запотел, — должно быть, княжеские ключники вынули его прямо из погреба, со льда, и Левкий, соберясь с духом, попрошайнически заглядывался на него, не смея, однако, испросить у Ивана и глотка. Иван делал вид, что не замечает жаждущего взора Левкия, но вот, что-то надумав, он протянул кувшин Ваське, заботливо сказал:

— Остуди святого отца…

Васька не понял, тогда Иван встал, забрал у него кувшин, подошёл к Левкию и, оттянув сзади его рясу, вылил ему за ворот весь кувшин.

Левкий выпучил глаза, искорёжился — будто посаженный на кол, а Васька, заботливо поглаживая его настобурчившуюся спину, ласково приговаривал:

— Не всё с плясцей, ин и с трясцей!

Наконец Левкий пролепетал:

— Ах, славно… Ещё б кувшинчик, государь! Враз бы вся замраченность вышла. — Но, не будучи уверенным, что Иван примет его слова как шутку, тут же оговорился: — Точию пошто, государь, омовение — паче возлияние! Всё едино на небеси, как писано, более радости будет об едином грешнике кающемся, нежели о девяносто девяти праведных!

— Люблю тебя, поп, — мягко сказал Иван, — потому уважу, пошлю Ваську за мальвазией в княжий погреб. А ты б поусердней чел жития.

Ваську отправили за вином, а Левкий старательно задвигал жёлтым пальцем по строчкам патерика: