Ливонская война

К полуночи все русские полки подошли к Полоцку. На совете у царя решено было охватить город полукольцом — от Полоты до Двины, поставив у Полоты, против Великих ворот, Большой полк с тяжёлым стенным нарядом, а полки правой и левой руки выставить не справа и слева от Большого полка, как обычно делалось при осадах, а оба полка вместе — слева ближе к Двине, оставив между ними раствор для передового полка.

Сторожевой полк, по совету Морозова, переведён был по льду за Двину и поставлен на южных подступах к городу — вдоль противоположного берега Двины, чтобы отразить удар пришедшего на помощь Полоцку литовского войска, если бы оно всё-таки решилось напасть на русские полки.

До самого рассвета воеводы расставляли полки по местам, а с рассветом, лишь только первые всполохи света очистили небо от черноты и последние хлопья тьмы растворились в стылой белизне, литовцы увидели под своими стенами вместо вчерашней немногочисленной рати огромнейшее русское войско, заполнившее всё окрест на несколько вёрст. Войска было так много, что, казалось, не только земля, но и небо занято им.

Царь ещё до рассвета облачился в доспехи, велел оседлать своего актаза[97] и вместе с дворовыми воеводами, с князем Владимиром, Алексеем Басмановым, Бутурлиным, Серебряным и Шуйским, под охраной татар, поехал поближе к городу. По пути их встретил Морозов. Воевода был растерян, испуган — от вчерашнего его бодрого вида не осталось и следа. Царю поклонился так, будто клал голову на плаху. Иван заметил это, встревоженно и недовольно спросил:

— Что приключилось, воевода?

— Как и сказать тебе, государь?.. — Морозов совсем поник под Ивановым взглядом. — Сердца нет во мне… Умом не вздумаю… — Он окинул взглядом Бутурлина, Басманова, Серебряного, Шуйского, словно бы просил у них помощи, но те так же встревоженно смотрели на него. Князь Владимир в испуге даже отстал от Ивана, уступив своё место около него Морозову.

— Говори!

— Тысяцкий мой, Хлызнёв-Колычев, пропал, государь, — на едином духу выпалил Морозов.

— Пропал? — поначалу спокойно и даже разочарованно переспросил Иван, но вдруг лицо его стало бледнеть. — Сбежал? Собака! — яростно зашипел он и жёстко хлестанул плёткой по холке своего актаза. Конь вздыбился с жалобным ржанием — Иван чуть было не вылетел из седла. — Догнать! Схватить! Схватить!!! — завопил он; губы его почернели, щёки тряслись, как у старика. — Басманов!.. Шуйский!.. Догнать! Я его на кол!.. Своими руками!..

— Не догнать его, государь, — спокойно сказал Басманов. — Беглому одна дорога, а погонщикам — сто!

— И ты?! — Иван замахнулся на Басманова плёткой и вдруг разом сник, уронив руку с плетью себе на колени. — Пусть ему… — сказал он тихо и скорбно, как о покойнике. — Одной гаведью[98] стало меньше на Русской земле. Нам об ином пристало думать, воеводы… Перед нами — Полоцк… Твердыня литвинов! Нам её надобно сокрушить!

— Сокрушим, государь! — сказал ему осмелевший князь Владимир. — Вели починать!

Иван поднялся на стременах, несколько минут внимательно смотрел на город. Над полоцким детинцем медленно поднималось знамя. Издали оно казалось маленьким лоскутком, взвитым в небо случайным порывом ветра, и вот-вот должно было быть унесено им, но лоскуток поднялся почти до середины неба и замер, словно приклеился к нему, как осенний измокший лист.

— Почнём, — сказал Иван, — но допрежь, по неизменному христианскому обычаю, пошлём им сказать, чтоб сдались подобру, на милость, без пролития крови и тяжкой порухи.

— Довойна знамя поднял над детинцем, — сказал Басманов. — Не примет он нашего слова.

— В том его воля. А я обычая не хочу порушить, — твёрдо сказал Иван. — Наряжайте гонца. Да быть ему почестней! Пусть видит Довойна, что шлем не простых, которых вызволять не станем, коль он не выпустит их от себя.

— Кого велишь: из детей боярских, из воевод? — спросил Басманов.

— Воеводу шлите, а с ним детей боярских.

— Тогда Пронского пошлём, — сказал Басманов.

— Пронского нельзя слать, — не очень твёрдо вступился за своего воеводу князь Владимир. — На нём вся моя дружина.

— А что, коли Оболенского послать?! — предложил Серебряный. — И в чести — князь, и воевода… Молод токмо, да не со своего ума говорить станет, государево слово повезёт.

— Шлите Оболенского, — согласился Иван. — Грамоту пусть о моих печатях везёт. Обетует всем живот без плена, воеводе и архиепископу отъезд свободный с майном и семьями, а наёмным, ежели они ляхи или иные чьи, — також свобода.

Серебряный и Морозов отправились снаряжать Оболенского к поездке в Полоцк, а Иван с оставшимися при нём воеводами объехал исполчившееся войско и спустился к Двине, чтобы посмотреть на островок, о котором говорил ему Морозов.

На Двине посошники рубили проруби. Басманов спешился, сошёл на лёд, заставил прорубщиков измерить его толщину, вернувшись к Ивану, сказал:

— Лед не больно тяжёл, но хорош — в две пяди… На Ловати в Луках был потоньше. Там лёгкий наряд без моста перетянули, а тут, мню, и тяжёлый перетянем.