Ливонское зерцало

Всё, что с ним происходило, казалось ему, не могло происходить в действительности. Николаус ничему не верил. Это было как наваждение какое-то! Это было что-то из грёз, может, сновидение, воздействие некоего дурмана — всё, что угодно, только не жизнь, какою он жил до сих пор. Да, Николаус догадался: он не на Медиану этой ночью поднялся и не на галерею железную дверь открыл, а поднялся он на мифический Эмпирей[77] и отомкнул вожделенные райские врата, и теперь он грезил наяву; он умер на земле и возродился среди небожителей, и целовал эту прекрасную, ещё вчера чужую ему, юную деву, богиню, великодушно показавшую ему путь на Небеса, в сферы вечного блаженства, он целовал её, едва не утрачивая рассудок от восторга и возбуждения. Дрожащими, непослушными пальцами развязывал он бесчисленные тесёмочки её платья, а Ангелика взволнованно жарко дышала ему в лицо. Николаус терял голову от этого дыхания, пахнущего женщиной, — молодой, сильной, красивой, полной желаний, жажду идей любви, жаркой и страстной, греховной — сейчас, сейчас, как в омут, как в пропасть, как на бренную землю с вечных небес, очертя голову, теряя крылья и ломая хребет, позабыв обо всём, о возвышенном, о богах, о Боге, о душе, обратившись только в плоть, приготовившуюся к любви, в безумную плоть.

Плоть играла в нём, вскипала кровь, путались и блекли мысли, сознание умирало.

— Истомлённая душа...

Ангелика пойманной редкой благородной рыбкой, золотою рыбкой билась в его крепких руках. Она то легонько, неуверенно отталкивала его, а то, наоборот, с неожиданной силой и неожиданной же страстью к себе прижимала... будто думала, что он собрался уходить, и не хотела его отпускать, ни за что, ни за что, ибо не сомневалась: для неё не жизнь без него — а топкое болото, погибель... И он удерживал её, мятущуюся, бережно, он был очень нежен. Он делал только то, на что, казалось ему, была её воля, на что было её желание. Она же не могла справиться со своим желанием, как и с волнением своим, и ноги почти не держали её...

Восхитительная грудь Ангелики светлела в темноте двумя маленькими лунами. Николаус приникал к этим лунам губами и здесь чувствовал её горячее тело. А рыбка оттого билась всё сильнее. Руки Ангелики ворошили ему волосы. И она дышала столь взволнованно, что, казалось Николаусу, вот-вот от волнения разразится рыданием. Он и сам в сильнейшем волнении, в любовной лихорадке не очень понимал, что делает... что делают его руки. Ему казалось, золотая рыбка в какой-то миг может выскользнуть из рук; и он уже пуще смерти боялся того, что Ангелика найдёт в себе силы остановить это безудержное, опьяняющее, как крепкое вино, любовное действо. У него у самого сил, чтобы сделать это, не было. Он понял, что постыдно слаб, совершенно беспомощен перед красотой, перед чарами этой юной чистой девы, жаждущей любви. Чтобы удержать Ангелику, он прижал её к стене. И ловил губами её губы, ловил дыхание её, и её дыханием, счастливый до беспамятства, дышал, и её дыханием был полон. Руки его, забывшие подчиняться его разуму, скользнули к Ангелике на бёдра; и платье её вдруг с лёгким шелестом упало на пол.

Ангелика переступила через него... Юная дева, нежная, милая, как ребёнок, сулящая плодородие, как земля, как сама Природа, дева зачинающая, дева, открывающая ворота в грядущее, сулящая изобилие и процветание, дева-любовь, дева-путь, дева-смысл, была вся во власти его.

Она говорила ему что-то. Голос Ангелики сладкой патокой окутывал его и пропитывал существо его чистой медовой слезой[78]. Но Николаус будто не понимал слов. Или девушка произносила некие заклинания на незнакомом языке, ворожила, дабы покрепче привязать к себе его, мужчину, молодого и сильного, уверенного, желанного... Голос её был ласковый, как и пальцы Ангелики, которые шевелились у него в волосах. Руками она прижимала его голову себе к груди, и ему казалось, он губами чувствовал биение её взволнованного сердца — неуёмно сильное, сумасшедшее биение...

А слова вдруг стали такими понятными:

— Я не ожидала... но так ждала!.. Милый... Милый!..

...Незаметно небо посветлело. Николаус и Ангелика сидели в одной бойнице и долго смотрели, как наливается светом, как розовеет, а затем алеет восток. Когда стало совсем светло, они уже смотрели только друг на друга. И больше не видели ничего в целом свете, но в целом свете им и не нужно было ничего, кроме друг друга. Ангелика говорила, Николаус с замиранием сердца слушал её голос, ибо голос её был для него как музыка; Николаус заговаривал, и Ангелика ловила его слова, впитывала их, ибо слова, речи его, были для неё как воздух.

Она говорила о цветах, он что-то рассказывал о птицах.

Но оба, без сомнения, говорили о любви... Поскрипывал старый флюгер.

Глава 47 Не выдаст тайну кружка, выдаст тайну язык