Ливонское зерцало

Попрощавшись с добрым другом, Николаус оглянулся на Мартину. Служанка стучала каблучками уже далеко. Впрочем не было нужды следовать ему за ней. Он и сам как будто хорошо знал дорогу на женскую половину.

В покоях, где его ждали, дверь и не думали запирать. И дверь даже не скрипнула, когда он её отворял.

Его объяла полная темнота. Наверное, и ставни были закрыты, ибо даже свет звёзд не проникал в спаленку Ангелики. Николаус знал, что где-то в этой темноте Ангелика ждёт его, он слышал её запах и чуял её присутствие сердцем. Сделав несколько шагов, он остановился где-то посередине комнаты:

— Ангелика... — позвал тихо.

Вот она прошла совсем рядом в кромешной тьме; Николаус понял это по едва уловимому движению воздуха.

— Я давно жду тебя... — ласково прошелестел воздух.

Они как будто продолжали играть в Blindekuh. Совсем не слышно ступала Ангелика босыми ножками.

Он улыбнулся.

— Вот я пришёл.

Воздух ласково прошелестел с другой стороны:

— Я так давно жду тебя...

Николаус успел взять её за руку.

— Ангелика... Я поймал тебя.

Он притянул Ангелику к себе и обнял. Кроме ночной рубашки тончайшего шёлка, на ней ничего не было.

Девушка целовала ему лицо: глаза, лоб, щёки.

— Я не могла дождаться, когда же кончится этот долгий день... Я не могла дождаться, когда же скроется за лесом солнце...

— Милая Ангелика, весь день, все дни я думаю о тебе.

Как хороши — как свежи и нежны — были её девичьи губы.

— Я смотрела в окно. И не могла дождаться, когда же добрый Хагелькен скажет тебе всё, что хочет сказать.

— Слушая доброго Хагелькена, я думал о тебе. Ни о ком и ни о чём другом я не могу теперь думать.

Какое чистое было у неё дыхание.

— Но он всё говорил и говорил, и ты говорил. Вы спорили о чём-то...

Николаус признался:

— Только твой образ стоял перед внутренним взором моим.

— Я не могла дождаться, когда же он вспомнит о своей лире и оставит ваш разговор.

— О Ангелика! Что же ты со мной делаешь!.. Я бы давно уже уехал. К себе... в Полоцк. Но, сердце моё, ты держишь меня.

— И тогда я послала к тебе Мартину...

— Потому что люблю тебя.

— А Мартина, всегда такая расторопная и быстроногая, тянулась к тебе сегодня, как гусеница. Стучало, стучало моё сердце, рвалось мотыльком к моему желанному Николаусу. Кабы вырвалось сердце из груди, я бы его, кажется, не догнала...

— Моё сердце давно тебе принадлежит. Едва увидел тебя... я понял это.

— Никогда я не злилась на Мартину. А сегодня злилась, негодовала — почему у неё нет крыльев!.. Уж не оставалось сил ждать...

Николаус нашёл её уста, и она замолчала.

Ангелика жарко дышала в него. Потом вдруг всхлипнула, обхватила его руками и, покрывая нежными поцелуями лицо его, крепко-крепко прижала Николауса к себе... Она была так непосредственна и прекрасна в этом порыве чувства, а природа, создавшая её, взлелеявшая её необыкновенную красоту и приведшая её к образу безупречному, теперь столь властно направляла её, что Николаус совершенно уверился — вот ради таких порывов, порывов любви искренней и чистой и в то же время страстной и безоглядной, Ангелика и жила... и живёт; в любви — изначальная суть её; в любовь она бросается, забыв себя, как в огонь свечи бросается бабочка. И он почувствовал себя этим безжалостным, чистым, всемогущим огнём, в котором сгорают трепетные её крылья. Он объял её, он, воспользовавшись властью над ней, данной ему той же природой, сжёг крылья её, обратил из небожительницы, гордой и недоступной, в земное существо, прекрасное из прекрасных, и, уже не в силах сдерживать себя, подхватил её — лёгкую-лёгкую — на руки...

Николаус огляделся. Только бледный лучик света пробивался из-под двери. В этом лучике Николаус скорее угадал, чём увидел, руку Ангелики, показывающую куда-то в темноту, и он понёс Ангелику — туда, куда она указывала жестом. Какие-то одежды — её или его — путались у него под ногами. И он боялся споткнуться, боялся уронить свою бесценную ношу, прекрасную юную женщину, которая, кажется, стала стократ прекрасней после того, как он подарил ей свою любовь.

Тоненькая, но такая сильная рука указывала ему путь во тьме.

Каким волшебным ароматом веяло от волос Ангелики, каким чудным бархатом была её кожа! Как нежны и в то же время сильны были её губы, ласкающие ему губы! И как властна была рука, указывающая ему путь!

Николаус готов был целую жизнь повиноваться этой нетерпеливой руке и испытывать от повиновения верх наслаждения. Только самые искушённые могут постигнуть эту истину: в любви значительно приятнее повиноваться, нежели повелевать...

Он упёрся во что-то коленом и остановился.

Указующая рука Ангелики во тьме исчезла. И Николаус понял: они пришли, перед ними был центр мироздания, смысл из смыслов, цель из целей, основа из основ, жемчуг Вселенной — её постель.