Ливонское зерцало

ак он проникал к ней в маленькую комнатку под лестницей, как мог он поднять снаружи тяжёлый кованый крючок, их закрывающий дверь, и как умел отворить дверь без скрипа, не могла объяснить себе Мартина. Но всякий раз, едва погружалась она, ягодка, в сон, он — её любовник тайный, ей не назвавший имя и не известный ей, — оказывался рядом, в одной с ней постели. Она его спрашивала, кто он, но он не отвечал; она просила: покажись при свете, но он не показывался. Она пыталась ощупать ему руками лицо и так узнать его, но он отводил её руки. И по голосу его узнать она не могла — он всегда говорил с ней шёпотом. А по шёпоту, известно, ни одного человека не узнать. Она думала: может, видение он, или, может, он сон? Но когда он приходил, когда она ощупывала тело его, он был твёрдый, как камень, руки его были цепкие, как крючки. Никак не мог он быть ни видением, ни сном.

Тогда пробовала Мартина с зажжённой свечой встретить его, чтобы посмотреть. Не спала, караулила. Горела свеча. Но, сломленная усталостью, засыпала Мартина, не хватало ей упорства, и, прогорев, гасла свеча. И тогда, будто того и поджидал, появлялся он. С пола холодного, из темноты непроглядной тихо заползал на девичью постель, на жёсткий топчан, наползал на девицу, будто змей, обхватывал её так, что было не вырваться, ни рукой, ни ногой не пошевелить, чуть не душил крепким объятьем, и потом обмягшую, сдавшуюся любил, и любил, и любил её, ягодку, зажимая ей рот то рукой, то губами. Бессильны против него были её слёзы.

Она пробовала защититься крестным знамением от него; не помогало крестное знамение. Тогда пробовала Мартина окроплять свою дверь и ложе своё святою водой; не помогало и это. Мартина и его самого — инкуба, аспида — брызгала водою святой. Он вздрагивал, но как будто ещё более возбуждался от этого... Нет, не помогала, не помогала святая вода.

Прибегала Мартина и к средству посильнее, молилась искренне и много, с верой большой, с верой истинной каялась в грехах. Просила она заступничества у Матери Божией, произносила «Ave, Maria»[84].

— Что ты там говоришь? — спрашивал инкуб шёпотом.

Тогда пробовала бедная Мартина произнести «Benedicite»[85]. Однако и эта молитва не производила желаемого действия.

Почти каждую ночь инкуб, страстный, неотвратимый, являлся к ней. Она не слышала, но она как-то чувствовала, что он уже здесь, возле неё, и пробуждалась в страхе, и уж готова была закричать, позвать кого-нибудь на помощь, но он в полной темноте огромным червём, безжалостным змеем с упругими, стальными мышцами вползал к ней на постель, уверенно и беззвучно, и накрывал ей рот, и соблазнял её к скверне, и властно брал её.

В первое время очень боялась своего инкуба Мартина. Однако проходили ночь за ночью, и Мартина боялась инкуба-аспида всё меньше, привыкала. И приходила новая ночь, и он, неизбежное зло, снова медленно проскальзывал к ней под одеяло. И голова его оказывалась у неё на груди, и ухо его слушало биение её сердца, а руки властно охватывали ей шею. Её уж не пугали его руки, она знала, что он не задушит её, потому что сильно любит её. Он целовал её долго и страстно — он дышал в неё и дышал из неё, он как будто вытягивал из неё душу и её любовь. Он был искусный любовник.

По мере того, как Мартина к инкубу своему привыкала, она всё более теряла уверенность, что именно инкуб посещает её. И пришло время, когда от уверенности этой не осталось и следа. Если бы он холоден был — её тайный любовник, — если бы он являлся к ней открыто, в образе красивого и ласкового юноши, и если бы холодны были его прикосновения, и если бы холодны, как лёд, неприятны, болезненны были проникновения его, можно было бы не сомневаться, что он — хитрый искуситель и совратитель дев инкуб. Но он своего образа не казал и не стремился понравиться, он приходил и брал, как господин, как хозяин берёт своё, что ему нужно; и грех, который он волей своей ей навязывал, был сладок, грех поднимал её (зачем обманывать себя?) на вершину блаженства... К тому же, припоминала Мартина, не отвращали его ни молитвы, ни святая вода. И главное: он — аспид проклятый, дарующий негу и сладость, — жаркий был; от него в холодную зиму можно было бы греться, как от печки.

И пришло время, когда Мартина уже ждала прихода своего любовника. Самих ночей она с нетерпением ждала. Не засыпала. Когда же? Когда же? Когда же придёт он? — стучала в голове мысль. Замирало от предвкушения новых ласк и нового счастья сердце. Он не обманывал ожиданий, приходил. И она отдавалась ему с той же страстью, с какой он её хотел, с какой он ею овладевал.

И он не был уже с ней груб; он, кажется, проникся к ней чувством. Он умело, волнующе ласкал её, и только насладившись ласками, он медленно наползал на неё и распинал на глади простыни.

Мартина уже не искала возможности увидеть его — желанного, любимого. Она уже знала, кто он, потому что...

Как-то в порыве страсти тайный любовник её прошептал, что она — земля, почва, а он — ветер, который неминуемо засеет её...