Ливонское зерцало

Зато по приезде в Радбург Удо так разговорился, что речей его, казалось, было не остановить. Он всем рассказывал о героическом поведении Николауса — в мельчайших подробностях, а иногда и в лицах, и в жестах, будто заправский лицедей из бродячего театра; и картина, которую он представлял, вставала перед глазами слушателей правдивая и ясная; впрочем правдивая и ясная она была лишь от одного момента до другого — от начала перебранки с незнакомцами в корчме до ухода Николауса и Удо в спальню; всё, что было до и после, либо выглядело в его изложении расплывчато, приблизительно, либо опускалось вовсе. И даже самому внимательному слушателю, каким, без сомнения, являлся барон Ульрих фон Аттендорн, было непонятно, почему же всё-таки незнакомцы придрались к его сыну Удо и почему его сын Удо, как будто сам всегда неплохо фехтовавший, не успел вытащить из ножен свой меч, почему рыцарь отдался под защиту купца...

Удо, повествующий о Николаусе, был громок:

— Он ударил всего два раза. И когда только успел извлечь меч из ножен!.. Он отразил нападение тех троих дьяволов в чёрном, и они быстро сообразили, что с нами им не справиться, — и пошли на попятную... — всякий раз, рассказывая о случае в корчме, Удо делал нажим на это «с нами». — Николаус весьма неплохо для купца обращается с мечом. Я теперь с ним хоть в Риту, хоть в Ревель, хоть на край света могу...

Кажется, никто в замке не обратил внимания на то, как повествование Удо воздействовало на сестру его Ангелику. Когда Удо рассказывал о неожиданном воинском мастерстве Николауса, когда он по сути живописал его подвиг, лица слушающих были обращены к нему, к Удо, и, понятно, никто в это время не видел Ангелику, никто не видел, как от некоей мысли, посетившей Ангелику, в какой-то миг зарделось её милое лицо. Девушка явно была довольна тем, что говорил её брат. Прячась за спинами других слушающих, она скрывала свой восторженный взгляд. И только от двоих Ангелика не сумела скрыть своего восторженного чувства — от Мартины, которая искренне, всем сердцем любила добрую молодую госпожу и постоянно поворачивала лик свой к ней, как цветок поворачивается к солнцу, и от самого Николауса, новоиспечённого героя, которого рассказы Удо волновали мало, в то время как во всяком появлении вблизи него Ангелики он видел как бы прекрасное начало нового дня — чудесного солнечного дня, дарованного миру Богом.

Смелый и благородный поступок Николауса обговаривали в замке на все лады. Особенно старалась и преуспела в этом деле прислуга; иные из прислуги, дабы усилить впечатление от своего рассказа, приукрашали то, что слышали от молодого господина Удо, домысливали сильные подробности и выдавали свои выдумки за правду. С их подачи выходило, что доблестный Николаус расправился в той корчме не менее чем с дюжиной подлых разбойников, вздумавших обобрать молодого барона; разбойники-де, одетые во всё чёрное, целая шайка, ломились в запертую дверь спальни, господин Николаус резко дверь распахнул, разбойники ввалились в спальню гурьбой и попадали на пол, а Николаус Смаллан с ними бился самоотверженно, как лучший из рыцарей, — и кого-то он сразил мечом на месте, кого-то спустил вниз по лестнице, а кого-то, имени не спросив, выбросил в окно; кровища ручьями там текла, много мебели в драке переломали, пришлось также потом чинить лестницу и стеклить окна... Что же делал в это время Удо? А Удо в это время, утверждали знатоки, бился с самым главным из разбойников — с тем, который был выше и сильнее всех и одежда на котором была всех чернее...

Фантазии прислуги скоро дошли до радбургских рыцарей и кнехтов. Хотя те, люди опытные и побывавшие во всяких передрягах, не очень-то верили россказням слуг, они хорошо понимали, что не бывает дыма без огня, и если замок полнится слухами о геройском деянии юного Смаллана, значит, некое геройское деяние, конечно же, имело место. Рыцари и кнехты всячески выражали Николаусу уважение: заговаривали с ним, кланялись ему, звали к себе разделить с ними трапезу или принять участие в их молитве. И когда Николаус из скромности отказывался, они начинали уважать его ещё более, поскольку знали, что порой скромность украшает героя больше, нежели само геройство.