Лизаветина загадка

По возвращении домой вопрос о женитьбе поднялся с новой силой. Родители Лизаветы негодовали, а Тимофеев был не из тех, кто, рванув вперед, пятится назад, и когда будущая теща, опередив дочь, сама заговорила с ним о женитьбе, Тимофеев женился. Что это было ошибкой, он понял в первые же месяцы после свадьбы. Загадка, до сих пор таившаяся в Лизавете, пропала; пробужденная на Бали натура, страстная, преданная, готовая идти за ним на край света, ни разу больше не появлялась; ледяная вежливость сменилась дружеской прохладцей, с какой Лизавета теперь чмокала его в щеку, встречая с работы. Она наводила порядок в шкафах, составляла списки продуктов, в общем, руководила его домом так, как привыкла это делать у себя. Ни его друзья, ни его увлечения ее не интересовали. Вечеру в компании друзей она предпочитала ужин на диване и пару-тройку серий какого-нибудь фильма, в выходные не было для нее ничего желанней, чем засучить рукава и отдаться уборке, да так, что б в ушах звенело, а лучшим подарком к Новому году была ей не шуба, и не серьги, а новый пылесос с системой аквафильтров. С планами мужа она сверялась для того только, чтобы узнать, будут ли сегодня гости или готовить на двоих, а прогноз погоды смотрела, чтобы успеть до холодов вымыть окна. Как и до свадьбы, Лизавета была по-прежнему привязана к родителям, особенно к матери. Договариваться с ней о чем-либо было бесполезно, так как любые договоренности разбивались о тещу – стоило той позвонить, как Лизавета бросалась исполнять волю матери, невзирая на мужа и на их совместные планы. Как и во времена их свиданий, родители могли вырвать Лизавету из объятий Тимофеева одним звонком, одним грустным вздохом, одним намеком на нездоровье. Хоть она и стала замужней дамой и вела теперь свой дом, она делала все, чтобы с ее отъездом жизнь родителей претерпевала как можно меньше изменений. Она без конца наведывалась к ним, помогала матери по хозяйству, разбирала рукописи отца; в дни, когда у родителей бывали гости, она встречала, готовила, подавала, убирала, а если ее просили сопроводить отца на конференцию или выступить с научным докладом перед аспирантами, то она, как и раньше, безропотно соглашалась. Тимофеев, хоть был уже не холостяк, повсюду бывал один. Друзья удивлялись – жена его не слыла карьеристкой, а между тем, была чем-то так занята, что молодой муж того и гляди запьет от одиночества. Грустил Тимофеев не оттого, что Лизавета была столь предана отчему дому, а оттого, что видел: по-другому она жить не умеет. Он пытался заинтересовать ее, перевести на свою сторону, делился тем, о чем говорили в банке и в компании друзей, приглашал туда и сюда, знакомил с разными людьми, все тщетно; всякий раз он замечал, что она почти не слушает его, потому что думает о своем. Привычный уклад въелся в нее, и мыслями она продолжала обитать в родительском доме – в отцовском кабинете, набитым книгами, за материнским письменным столом с лампой с зеленым абажуром, в своей крошечной спаленке, где провела безвылазно все двадцать восемь лет. Единственное, что давало ему надежду, это путешествия. В поездках Лизавета преображалась и снова становилась такой, какой она ему нравилась больше всего. Несмотря на то, что собирать чемоданы всегда было для нее мукой, стоило самолету приземлиться в новом краю, как она встряхивалась, оглядывалась по сторонам и оживала. Научный мир и родительский дом сваливались с ее плеч единой громадиной-горой, она становилась легкой, игривой, носила платья, ни о чем не думала, смотрела на мужа кокетливо-любопытными глазами и слушала его так, как дома слушала только мать да еще своего научного руководителя. Неделю или две Тимофеев наслаждался супружеской идиллией и уверял себя, что не зря он все-таки женился.