Лизаветина загадка

Был у него по этому поводу свой пунктик: воспитывался он без отца и с самой юности обещал себе, что своего ребенка никогда не оставит, одна только мысль о том, что он станет таким, как отец, его коробила, страшила. Он уже слышал неприязненный голос тещи – ничего, справимся, сами воспитаем! уже видел себя, молящим о встрече с ребенком и получающим отказ, и самого ребенка, почему-то мальчика лет семи, глядящего на него исподлобья, с осуждением в глазах… В одну минуту он решил, что развод отменяется. И стал думать, как теперь обустроить жизнь. Может, Тимофеев и был сентиментальным, когда дело касалось его будущего ребенка, но на счет Лизаветы иллюзий не питал. Она не могла существовать без матери, и появление ребенка должно было лишь усилить эту связь; не оставалось ничего, кроме как звать сюда и жену, и тещу. И Тимофеев решился. Одному богу известно, чего ему стоило уговорить женщин перебраться к нему, на какие уступки пойти, какие обещания дать. Тогда он и подумать не мог, что трудности на этом только начинаются. Погостив на первых порах в Андалусии, теща разочаровалась в этих солнечных краях, а вслед за ней разочаровалась и Лизавета. Жизнерадостная Марбелья тяготила их праздной, в пух и прах разодетой публикой (наверняка пустой и плохо образованной), элегантная Малага оказалась слишком душна (даже в апреле здесь надо беречься от солнца, а лето и представить себе невозможно); они соглашались разве что на Барселону. У Тимофеева волосы вставали дыбом от этой идеи. Как бы им растолковать, что это две разные страны – у них даже язык другой! – и что ему придется начинать все сначала. Но на кону стоял его ребенок. И скрепя сердце он уступил. В Барселоне купили дом. Тимофеев мотался между Малагой и Барселоной в попытках утрясти свои дела. Лизавета, которой мать строго-настрого запрещала самолеты, оформляла декрет и готовилась прилететь один раз и остаться до самых родов. Тещу ждали ближе к дню икс.

Был у них и период короткого счастья. Прилетевшая раньше, чем планировала, Лизавета днем жадно обустраивала дом, а вечерами ждала Тимофеева с работы. Он вел ее в центр, там они гуляли, держась за руки, заглядывали в магазины детской одежды, говорили обо всем на свете и наедались поздними испанскими ужинами. Лизавета хорошо выглядела и чувствовала себя тоже хорошо, как будто будущий ребенок придавал ей и сил, и настроения. С Тимофеевым она была нежна, и в конце концов обоим стало казаться, что все неслучайно: ребенок помог им понять – все-таки они созданы друг для друга. Тимофеев боялся спугнуть свое счастье. То, о чем он мечтал, почему-то сбывалось сейчас, когда он вконец отчаялся и собрался разводиться. Он уже не жалел о том, что пришлось оставить марбельские дела, предложения сыпались на него одно за другим, и он радостно потирал руки, чувствуя, что ни там, так здесь что-нибудь да выгорит.

А дальше случилось то, о чем Тимофеев потом размышлял день за днем, год за годом, и все не мог понять – как, почему, за что. Лизавета почувствовала себя неважно, но ему сказала, что в ее положении это бывает, надо только почаще ложиться и отдыхать. Два вечера они провели дома. Тимофеев сам готовил ужин, не позволяя ей подниматься с постели. Наутро третьего дня она совсем поправилась; была суббота, она вскочила на рассвете, стала прихорашиваться и, невзирая на его уговоры, потребовала вести ее на завтрак. Все выходные они праздновали, валялись у телевизора, ели ее любимую белую пиццу, составляли списки вещей для ребенка – в понедельник, в честь ее выздоровления, он решил отменить все дела и везти ее за покупками в торговый центр. Но вместо этого повез ее в больницу. Вердикт врача был ясный и однозначный. Лизавету немедля стали готовить к операции. Тимофеев сидел в коридоре и вертел в руках лист бумаги, испечатанный испанскими словами. На полях, против слова «diagnostico», стояла приписка, выведенная плавным русским почерком – замирание плода. Русский доктор, которого заранее нашел Тимофеев и присутствие которого сегодня так обнадеживало, что Тимофеев и не думал беспокоиться всерьез, и Лизавете не позволял, вышел к нему с решительно-оптимистическим лицом. Вручил еще листок, на этот раз с названиями лекарств, и погрозил пальцем:

– Только не раскисать! Не давайте ей думать, что это ее вина. Ни вы, ни она ни в чем не виноваты.

– А что же тогда?.. – в пятый раз задал свой вопрос ничего не понимающий Тимофеев.

И в пятый раз доктор повторил:

– Анализы скажут точнее. Причин может быть множество. Такое бывает. Тут ничего не поделаешь. Сейчас главное вылечиться. Что б без осложнений. И, если все будет нормально, где-нибудь через полгодика разрешим вам пробовать заново. Только теперь – под нашим наблюдением.

Он взял Тимофеева за локоть и подтолкнул к выходу, приговаривая:

– В наше время все лечится, все решается. Главное, не позволяйте жене опускать руки. Съездите куда-нибудь, развейтесь. Чем быстрее она обо всем забудет, тем лучше. Поверьте моему опыту. У вас еще все впереди.

Но впереди, как оказалось, у них ничего не было.