Лоенгрин, рыцарь Лебедя

А вот при таком способе и веревка цела, и наблюдающие получают огромное удовольствие, когда жертва хрипит и корчится полчаса, а потом еще обмочится и обгадится, совсем покрыв позором себя и свое ремесло.

Лоенгрин сказал мрачно:

– Поехали.

Нил изумился:

– И не досмотрим?

Лоенгрин буркнул:

– Не думаю, что его решатся освободить сами крестьяне, которых он грабил.

– Это да, – согласился Нил, – мне просто интересно… обгадится или нет? Некоторые так и умирают, не испачкав штаны!

– Да уж, – пробормотал Лоенгрин, – может быть, не изгонять так уж всех клоунов и арлекинов? Зрелища такого рода не одному тебе нужны…

– А как же, – горячо сказал Нил, – искусство нельзя изгонять!

Лоенгрин кивнул на дергающееся в конвульсиях тело на веревке.

– Особенно такое жизнерадостное и жизнеутверждающее.

Он пустил коня рысью, а когда деревня осталась позади, послал вскачь. Нил не отставал, впереди показались домики еще одной деревушки, намного мельче и беднее, но Лоенгрин все равно направил коня в ту сторону.

Потом заехали еще и еще в деревушки и села, везде Лоенгрин сталкивался с тем, что налоги взимают всякий раз такие, какие изволит сборщик, все зависит от его настроения. И хотя, конечно, крестьяне преувеличивают, но все-таки надо как-то продумать иную систему, чтобы каждый человек твердо знал, сколько должен отдать в конце года, а все остальное оставить себе, и никто не посмеет на это позариться.

В полдень Лоенгрин остановил коня под вольно раскинувшим ветви дубом на краю леса, огляделся, привстав на стременах.

– Привал, – сказал он, – пусть кони отдохнут.

– И нам не мешает, – бодро откликнулся Нил.

Лоенгрин соскочил на землю, сходил к ручью и умылся, а Нил расседлал коней, вытер им потные спины, поводил немного, потом отвел напиться.

Когда он начал собирать сучья для костра, Лоенгрин отмахнулся.

– Не стоит. Перекусим холодным, не стоит долго задерживаться.

– Здесь опасно? – спросил Нил.

– С чего бы? – удивился Лоенгрин. – Мы на виду.

– Эт верно, – согласился Нил. – Не то что там, в дремучем лесу, когда этот Холм Фей… До сих пор дрожь пробирает… Хотя как вспомню, так будто и не знаю, в каком раю побывал.

Лоенгрин задумчиво смотрел, как на горбатый сучок сели две мухи, торопливо насладились друг другом и улетели, а на их место всползла божья коровка с блестящей красной спинкой в кокетливых черных пятнышках. За нею спешит другая, и когда первая остановилась, вторая поспешно заползла на нее и тут же довольно заерзала, в экстазе растопыривая блестящие крылышки.

– И что, – сказал Лоенгрин с задумчивостью в голосе, – эти в Гроте Венеры чем-то отличаются от них?

Нил тяжело вздохнул.

– Ну… там такие женщины…

– И что с ними ты делал?

Нил замялся.

– Ну… как бы… это… любовь… усякая…

Лоенгрин поморщился.

– Нил, ты всерьез? Да они там и слова такого не знают!.. Любовь. Люди хотя бы ритуалы всякие придумывают, чтобы укрыть или скрасить эту животную сущность, гламур изобрели, куртуазность, изысканные комплименты, обеты в честь женщин… Хотя да, конечно, потом все то же, что у божьих коровок, но хотя бы сперва нечто танцевальное.

Нил оживился.

– Танцевальное? Звери тоже перед самками танцуют!

– Ну вот, – сказал Лоенгрин со скукой, – даже звери стараются как-то облагородить, возвысить, прикрыть… Мы же не набрасываемся на еду, как животные? Скатерть стелем, молитву читаем, отрезаем по ломтику, едим неспешно… хотя да, едим так же, как эти божьи коровки и вообще весь скот, однако мы не скот!

Нил тоскующе оглянулся.

– А все-таки у нас было такое счастье… Холм Фей, это ж надо! Скажи кому, просто не поверят.

– Ты скоро бы взвыл, – ответил Лоенгрин с сочувствием. – Там рай для язычников, что не знают других радостей, как нажраться и побожекоровиться. Но ты уже христианин, у тебя есть душа… хоть какая-никакая, но все же! Ты, возможно, знаешь радости выше и слаще… Не смотри с таким укором! Ты христианин! Ты хоть знаешь, что это за такое?

Нил пробормотал настороженно:

– Думаю, знаю, но лучше скажите. У вас все по-другому.

– Христианин, – ответил Лоенгрин вдохновенно, – это язычник, узревший свет истинной веры!.. Христианин – это язычник, вдруг увидевший, как рухнули все высокие заборы и все запреты, и мир вдруг оказался бесконечным как в пространстве, так и во времени!..

Нил сказал с опасливым недоумением:

– Запреты? Мне кажется, у христианина запретов ой-ой-ой!.. И чем христианин ревностнее, тем запретов больше…

– Все верно, – сказал Лоенгрин. – Но эти запреты человек принимает на себя сам. Христианин – это язычник… который выше язычника! Но это одновременно значит, что в каждом из нас живет язычник в полной его мере. Ты понимаешь, что это значит?

Нил долго думал, морщил лоб, двигал бровями, даже ушами ухитрился пошевелить, наконец вскричал осторожно:

– Это значит, что все радости язычника нам доступны?

– Ты понял все правильно, – ответил Лоенгрин мирно. – А вот язычнику наши высокие радости непонятны и недостижимы.

– Как вот тем божьим коровкам?

– Ты все понял правильно, – сказал Лоенгрин.