Логмозеро

Метнется окунь из проруби вверх на лед, соскочит сам с крючка без бородки. Ухватишь взглядом только что пойманную рыбину и не заметишь, что старик уже тащит из-подо льда другого, третьего окуня-лобана. И быстро так, ловко, только рукой водит. Три, четыре рыбины, много пять – и все. Окунь налетел, нашел на старого рыболова по своей старой тропе и двинулся дальше по своей зимней дороге, которая известна, конечно, удачливому рыболову. Но не кинулся старый рыболов, за рыбой. Дал ей успокоиться, оглядеться, подобрал пойманных окуней, положил в сумку топор, удочку, повесил сумку на ручку финок и покатил дальше, обходя стороной окуневую тропу. Обошел издалека, остановился, открыл топориком узкую прорубь-лунку и снова будто заснул над окошечком открытой воды. И так весь день, встречая, отпуская дальше и снова дожидаясь у лунки окуней, вел старик свою мирную, умную охоту за перволедной, тяжелой и пугливой рыбой.

Рыболовы помоложе чуть торопливее стариков, чуть побыстрей на льду с санками, но и у них все так же мирно и умно, так же богата их ловля. Нет на таком первом льду ни крика, ни шума: пуглива под тонким льдом на мелкой воде рыба, да и не дадут тут шуметь – кышнут, и замолчат крикуны, перестанут возиться, а то и прогонят таких крикунов совсем и близко не подпустят.

Держалась по первому льду здесь, на Логмозере старая, добрая охота, не уступая пока места новым, шумным промыслам, держалась верно и уважалась всеми, будто говорила другому, молодому, а оттого и шумному: «Что ваш шум – беготня одна, а беготня – она пройдет с молодыми годами, и вернетесь вы сюда, поклонитесь старому дедке, если доживет он до ваших поклонов, и притихните над мелкой водой, приукрытой тонким льдом. Притихните обязательно, ибо с шумом да торопыгой не пойдет у вас ничего как надо. Пуглив он, перволедный окунь…»

Охота за окунем – большеротым, тяжелым – длилась, увы, недолго. Лед крепчал, садился на дно, давил мелкую воду заливов, и окунь уходил, скатывался в Онего, и оставались под тяжелым льдом, уже занесенным снегом, лишь мелкие окуньки, невеликие плотвички и разбойные ерши. Вот за этой, веселой на клев рыбой и отправлялся я порой в хорошие дни вместе с женой и сыном.

Окна моего дома глядели прямо на озеро. И еще с утра, выбравшись из-под теплого одеяла, сынишка шлепал босыми ногами к морозному окну, находил на окне дырочку в морозе и извещал меня довольно-таки точно и подробно, где собрались сейчас «пингвины» и в каком количестве.

Издали кучки рыболовов на льду и вправду походили на пингвинов. С утра наши поднадзорные «пингвины» расходились по всему озеру, но вот кто-то находил рыбешку, и тогда, как пингвины, рыболовы собирались вместе большими и малыми кучками. Если это место всех собравшихся не устраивало, то «пингвины» снова разбредались по льду, и| только к послеобеденному клеву кучки рыболовов более или менее определялись в тех или иных местах. Все эти места мы знали и, наскоро пообедав, торопились туда, где рыболовов было побольше.

Сверлить лунки было еще легко, я быстро справлялся с этой работой, готовил три лунки, и наше дружное трио занимало свои места у притемненных окошечек в зимнюю воду. Мы торжественно ждали, когда и у кого сначала тронет окунек легкую желтую или светленькую, в зависимости от погоды, мормышку, у кого первого вздрогнет и качнется вниз тонкий сторожок из кабаньей щетинки.

Выходить на озеро с утра я не мог: с утра я обычно рабо-1 тал, прикрыв от соблазна окно занавеской. Но соблазн был так велик, что, закончив очередную страничку, я выпрашивал) сам у себя разрешение отвести занавеску и глянуть хоть] краем глаза на озеро и на рыболовов-«пингвинов»… I А потом, после озера, как в былые языческие времена, мы готовили, наставляли уху из окуней и ершей, топили печь] самыми лучшими березовыми полешками, грелись у печи и]

вспоминали вслух все, что видели, слышали и что запомнилось нам в этот день на озере, на льду, около наших лунок…

И, честное слово, эти несколько коротких вечерних часов, когда выпадала погода и когда я успевал до обеда закончить работу, были для нас большой наградой за всю нашу беспокойную кочевую жизнь, за худые дома, в которых жили мы в самые крутые холода, за нервы, издерганные от встреч с жадностью и грязью на воде и в лесу, и, конечно, за наше упрямое стремление даже при вечном беспокойстве сохранить дружное, смелое трио, которое к тому времени уже в полном составе могло ступить на любую трудную, но обязательно честную дорогу.

К декабрю зимний день угасал совсем, от него оставался лишь кусочек полусветлого, полусумрачного неба, и под этим хмурым небом уже не собирались на потяжелевшем льду Логмозера недавние рыболовы-«пингвины». Лед давил воду, рыба уходила, и вся рыбалка замирала на озере до весны, до тех пор, когда наша своенравная протока подточит снизу перекрывший ее лед и пустит в озеро первую струйку свежей воды…