Логово снов

Настал июль и принес жаркие дни, полные купанья и рыбалки. Ночами они шатались по ночным клубам и подпольным питейным Французского Квартала, от бакалеи Джо Касио, где пила и плясала вся богема, до «Селесты», где Альфонс, хозяин, ставил им нелегальное пиво в чайных чашках. Иногда они брали у итальянской вдовы, унаследовавшей алкогольный бизнес от покойного супруга, кувшин самогона, истошно пахнущего можжевеловыми ягодами, и ехали на трамвае по Канал-стрит подальше, на кладбища – пить, болтать и мечтать. Окруженный каменными ангелами и увековеченными в мраморе мольбами о божьем милосердии, Генри строил колоссальные планы за них обоих.

– Мы с тобой можем поехать в Сент-Луис или в Чикаго – или даже в Нью-Йорк!

– И что мы станем там делать?

– Музыку играть!

– Так мы ее и тут играем.

– Но там нас никто не будет знать. Мы сможем быть кем угодно. Мы сможем быть свободными.

– Ты всегда свободен – ровно настолько, насколько думаешь.

– Тебе легко говорить, – насупился Генри. – Ты же не Дюбуа.

Дюбуа – это вам не какое-нибудь гордое фамильное наследие, это, господа, петля. Они были из первых семейств новоорлеанского света и в ознаменование этого обитали в громадном довоенном особняке по имени Боншанс[17]. Со своими белыми колоннами, c двумя ровными рядами величавых дубов, Боншанс увидела свет еще при пра-пра-прадедушке Генри, мистере Ксавье Дюбуа, сделавшем себе состояние на сахаре – разумеется, выколачивая его из спин рабов. Его наследник, Анри Дюбуа I, нахапал земли у племени чокто по закону о переселении индейцев, а дедуля Генри, служивший полковником конфедератской армии, получил патент на протекторат надо всей этой краденой землей и заодно прилагавшимися к ней крадеными людьми. Генри частенько думал, интересно, а был ли в истории хоть один Дюбуа, который совершил бы за всю свою жизнь хоть один благородный поступок.

Отца Генри интересовала только одна война – c сыном. Это была бескровная битва. Полная уверенность в своей непогрешимости сообщала папá некую спокойную уверенность: никогда, ни при каких обстоятельствах мысль о том, что его эдиктам кто-то может отказать в повиновении, не могла проникнуть в эту благородную голову – так что и голос повышать незачем. Крики – они для тех, кто рангом пониже.

– Ты не станешь расстраивать маму, Хэл…[18]

– Разумеется, Хэл будет поступать в Университет Миссисипи…

– Ты будешь делать карьеру в юриспруденции, Хэл. Вероятно, станешь судьей. Музыка – это неблагородное занятие…

– Весь этот джаз и пароходная сволочь совершенно не годятся для юноши твоего происхождения и положения в обществе, Хэл. Не забывай, что ты Дюбуа и обязан поддерживать безупречную репутацию семьи. Веди себя соответственно…

Хрупкую, неуравновешенную маму повелительная манера отца давно уже задавила. Когда с ней случился первый нервный срыв, тот отказался посылать ее в клинику из страха, что пойдут сплетни. Вместо этого семейный доктор прописал ей какие-то пилюли, и теперь мама вяло порхала по бесконечным холлам и анфиладам Боншанса, будто заблудившаяся птичка, неспособная нигде усидеть надолго, пока наконец не свила себе гнездо на фамильном кладбище. Там она и сидела все время, на побитой непогодой скамье, и неотрывно глядела в сад – только пальцы бегали по бусинам четок.

– Это все витамины, – говорила она Генри ломким, нервным голосом. – Не надо мне было их принимать. Я так боялась, что потеряю еще одного ребенка. Так много деток, и всех больше нет… А доктор сказал, что витамины помогут.

– И они помогли. Вот же он, я, маман, – отвечал ей на это Генри.

– Она написала мне письмо, сказала, что надо спрятать птичку, – продолжала она, теребя черные бусины в беспокойных пальцах.

Потом приходила Флосси и уводила маму обратно в большой белый дом.

– Идемте-ка, мисс Катрин. Святые не будут против, если вы пообедаете.

А Генри снова бежал к Луи, и они вдвоем гнали «Копченую Мэри» на западный край озера Поншартрен и ловили там рыбу с пирса в Бактауне, устраивали пикник у старого испанского форта или играли музыку в пансионах и летних лагерях Милнбурга.

Луи его никогда не называл Хэлом – для него он всегда был Анри, да еще в томно растянутой, знойной, как воздух над Кварталом, манере:

– Ну что, по ракам, А-анри-и?

– Ты слышал, как он сыграл эту фразу, Анри?

– Анри, не тормози, нас уже все заждались у «Селесты».

И любимая у Генри:

– Moi, je t’aime, Henri[19].

Он хотел, чтобы лето никогда не кончалось.

А потом ужасным безветренным августовским днем Гаспар помер. Не успел Луи его остановить, как щен кинулся за уличной кошкой и попал под фургон мороженщика, выворачивающий из-за угла. Был скрип колес и один жуткий взвизг. Они с Луи протолкались через толпу, и тот, испустив собственный вой, осел на колени и принялся баюкать свою мертвую собаку. Шофер, добродушный, толстолицый дяденька, снял колпак и похлопал Луи по плечу, будто отец.

– Он выскочил на дорогу, откуда ни возьмись, сынок, – сокрушенно сказал он. – Остановиться совсем не было времени. Мне ужасно жаль – у самого три собаки.